Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Я любил вас, Юркович, немало надежд возлагал на вас, думал, что вы не поддадитесь на политическую демагогию, останетесь моим единомышленником, а вы…

— Прошу извинить, Николай Владимирович, но Константин Григорьевич прав.

— Не прав он, Юркович. Книги — не земля. Книги — это святая святых. До Учредительного собрания никто не имеет права делить землю, а библиотеку и подавно.

— Николай Владимирович, разве вы не знаете? Смирнов бросил на произвол судьбы имение…

— Вынужден был бросить, когда незаконно взялись делить его землю.

— Вынужден там или не вынужден, а библиотека Смирнова теперь без присмотра, ее могут разграбить дурные люди.

— Конечно, могут. Пусть бы Пасий и присматривал за ней, раз он допустил подобную анархию.

— Не понимаю вас, Николай Владимирович. Я думал, вы будете рады приобщить богатейшую библиотеку к нашей школьной.

— Это экспроприация, а попросту грабеж, да-да, грабеж, Юркович, и я не могу радоваться этому. Землю — я еще допускаю, ее можно будет отобрать, если это одобрит Учредительное собрание, а чтобы отнять у культурного человека книги, да это же каннибальство.

— Какое же, Николай Владимирович, каннибальство, если эти книжки будет теперь читать вся школа…

Полетаев не захотел слушать, он еще раз повторил, что напрасно возлагал надежды на меня, и, шаркая ботинками, тяжело зашагал к дверям своей квартиры. Я остался стоять в коридоре, подавленный разговором с учителем, который так много сделал для меня за эти неполные два года.

«Я вас любил, Юркович», — и до сих пор слышу его полный горького разочарования и укора голос.

И правда любил, хотя лишь сегодня сказал мне об этом. Сколько я ни припоминаю себя в школе, он всегда опекал меня. Ненавистный Малко, вероятно, давно бы меня поедом съел, если бы не Полетаев. Алексей Давиденко однажды сказал: Николай Владимирович добрый, честный человек, но он не понимает духа нашей революции, для него такие люди, как Цыков и Пасий, — узурпаторы и демагоги. А подлинных демагогов Николай Владимирович не способен распознать.

Я растерянно стоял в коридоре. Мне жаль было учителя, еще миг — и я побежал бы за ним, чтобы попросить прощения, но тут ко мне подошли ребята, Давиденко и Герасименко, — оба, как и я, члены ученического комитета. Они не откликнулись на возмущение Полетаева, не побежали за ним с заседания и теперь могли проинформировать меня о постановлении педагогического совета.

— Предложение Пасия завалили, — сказал Алексей. — Принято решение: до Учредительного собрания не трогать библиотеку Смирнова.

7 июля. С сенокосом мы уже покончили, высокие стога клевера стоят за фермой, и мы решили перед жатвой наведаться в Дибривский лес. Такая уж в нашей школе сложилась традиция: прежде чем сесть на жнейки — сделать пятнадцативерстную прогулку, покупаться в Волчьей, побродить по лесу, попеть вволю, а заодно поесть дымной чумацкой каши. Мы и в самом деле смахивали на чумаков: запрягали три большие грядчатые арбы, набивали овсом и сеном для лошадей, укладывали объемистый казан, продукты, сами усаживались между перекладинами гряд и с песней трогались в дорогу. Ехали не спеша, чтобы по дороге можно было наговориться, напеться всласть.

Наш класс разместился на второй арбе. На первой ехала администрация, на третьей выпускники школы, среди которых были музыканты с мандолинами. Хотя выехали мы рано, но солнце уже успело высушить росу на траве и что есть силы принялось нажаривать наши спины. Я уже привык к местному климату и среди своих товарищей чувствовал себя настоящим степняком.

— Василь, а ну давай лемковскую, — обернулся ко мне Кайстро. — Про ту хитрую девку, что отреклась от хлопца.

Меня не надо было долго просить, я любил петь и на досуге старался даже научить товарищей кое-каким песенкам своего края. Я громко, словно где-нибудь в лесу между густых высоких елей, затянул:

Мне захлопали с обеих арб, песня всем понравилась. Кайстро даже взял с меня слово, что я выступлю с ней на школьном самодеятельном концерте. Я хотел было спеть еще одну, да наше веселье нарушили гневные голоса с первой арбы.

— Педагоги «дискутируют», — заметил кто-то из ребят.

— Там же одни антагонисты, — усмехнулся Давиденко. — Все партии на одной арбе собрались.

Ребятам шутка пришлась по душе, они расхохотались. Но вдруг смолкли, глазам своим не веря: с грядки арбы неловко сполз человек, в котором все узнали Полетаева. Первая арба остановилась, за нею наша, потом третья. Коснувшись ногами земли, Полетаев покачнулся, чуть не упал, но все же как-то удержался на ногах и… решительным шагом направился обратно, к школе.

— Николай Владимирович! — послышались голоса с первой арбы. С нее соскочил длинноногий Пасий, в несколько прыжков догнал Полетаева, встал перед ним, загородив дорогу. — Бога ради. Ну, простите меня, Николай Владимирович. Разве ж я хотел вас обидеть? Таково мое убеждение, что все эти партии псевдонародные…

Оба учителя остановились против нашей арбы, и я мог ясно видеть, как при этих словах покраснело лицо Полетаева, как гневно блеснул он светло-голубыми глазами, как смешно встопорщились его рыжеватые усы. Полетаев помолчал, смерил высокомерным взглядом непомерно длинную фигуру своего коллеги, хотел сказать что-то оскорбительное, но вдруг передумал, метнулся к нашей арбе и уже от нас крикнул растерянно застывшему Пасию:

— Вы доведете Россию до анархии! Да-да, до анархии!

— А вы до монархии! — не стерпел, бросил ему в ответ Константин Григорьевич и пошел догонять свою арбу.

Ох и нагулялись же мы всласть в Дибривском лесу, над Волчьей! Тысяча десятин векового дубового леса среди степи! И какого леса! Лишь у нас, на Карпатах, растет такой лес. Рассказывают люди, будто в этом лесу запорожцы устраивали засады на татар, когда те возвращались в Крым с собранным на Украине ясыром.

Домой мы вернулись далеко за полночь.

В Екатеринославе пересадка.

Не так просто сесть в набитый до отказа пассажирский поезд. В какой вагон ни сунется Василь — всюду тотчас ему заступает дорогу зловещая фигура кондуктора в черной форме с застывшим, словно каменным лицом, и он слышит бесстрастное «местов нету». На дворе солнце шпарит вовсю, последний летний месяц в этом году жаркий, у Василя пересохло в горле, сорочка липнет к телу. Он носится туда-сюда по перрону, не знает, как быть, с тревогой поглядывает то на паровоз, из-под которого стелются клубы сизого пара, то на плечистую фигуру старшего кондуктора, готового дать свисток машинисту, едва лишь дежурный по станции ударит в колокол на перроне.