Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Василь вместе с другими учениками наблюдал за движением австрийского полка. Устало шагала пехота, грохотала на выбоинах артиллерия, шли сытые кони, навьюченные пулеметами, катились высокие колеса обозных повозок. Василь не отрывал глаз от всего того, что запомнил еще с детских лет. Стоял потрясенный зрелищем. «Оккупанты», — сказал Алексей, а мысленно наверняка добавил еще два слова: «Твои земляки». Да-да, земляки. Может, среди этих пепельно-синих, ненавистных ему мундиров и вправду шагают жолнеры из саноцкой казармы? А может, из его родных Ольховцев? Зачем они- пришли в эту степь? В кого будут стрелять? Наверно, в тех трудолюбивых добрых людей, которые дали приют ему, Василю Юрковичу…

Идут и идут. Измученные, невеселые. Такими же шли они на войну через Ольховцы. Впереди на конях офицеры. А кто ж там, за колонною пехоты, на двух белых жеребцах? Один из всадников в черном облачении католического священника, другой — в серой форме сестры милосердия. Василь впился глазами в эту пару. Еще издали что-то знакомое показалось в них. Когда подъехали ближе, в том, что повыше, крепко сколоченном, с деревянным, притороченным сбоку к седлу крестом, узнал ольховецкого попа Кручинского, а в другой — дочку учителя Станьчика, гордую красавицу Стефанию, в которую был влюблен дядя Петро.

Василь оцепенел — вот так диво! Вгляделся попристальнее — глазам не верится. Панна Стефания!.. Неужели она? Бледноватое, чуть обветренное тонкое личико, огромные черные глаза прячет под опущенными ресницами. Не смотрит на людей, словно стыдится, что пришла сюда с иностранной армией. Чуть-чуть покачивается в такт шагу лошади, думает о чем-то своем…

А может, ему померещилось? Разве Стефания не знает, зачем пришли в украинские степи оккупанты? Протер глаза. Но ведь она же! А что, если крикнуть?

Решился и крикнул негромко вслед всадникам — они уже проехали дальше:

— Стефания!

…Она и до сих пор слышит этот оклик: «Стефания!» Тогда она поверила в его реальность. Обернулась, скользнула глазами по толпе, стоявшей у края дороги, но оклик не повторился. После того и подумала, что то был голос с неба.

Ушла в себя. Из далекого далека, из самого Талергофа, слышит слабый, страдальческий голос: «Стефания, неужели же мы с мамой для того недосыпали над тобою ночей, чтобы ты села в солдатское седло? Кому помогаешь, Стефания? Оккупантам? Ты слышишь меня, доченька?»

«Слышу, слышу, папа! Наверно, я, папочка, за свою гордыню несу кару, за то, что не слушалась вас». А с берегов далекого Сана доносится сестрин голос: «Стефания! Что ты наделала, Стефка? Опозорила наш честный род учителей, всегда старавшихся служить не панству, а народу…» — «А я-то, глупая, тебя, Ванда, подобными словами осыпала… Припоминаешь? Когда ты ко мне во Львов из Санока приехала. Возмутилась тем, что ты выходишь замуж за Щербу, за Щербу, с которого жандармы не торопятся снимать наручники. Теперь бы я упала твоему Щербе в ноги…»

— Любопытно, — вмешался в этот беззвучный диалог Кручинский. — Очень любопытно, где сейчас витают ваши мысли, панна Стефания?

«О, если бы ты мог догадаться, — подумала она, не спуская глаз с конской гривы, — при первом же случае пристрелил бы меня». А вслух проговорила:

— Любопытно и мне, святой отче, где сейчас витают ваши мысли?

— В высших сферах, моя панна! — Кручинский поднял руку над головой, как это делал всякий раз, когда пускался в патетические тирады. — Я думаю о том дне, когда на киевский королевский престол сядет наш архикнязь Вышиваный, а его наихрабрейший в мире гвардией станут галицийские украинские стрелки.

— А в той прокламации, которую подбросили вам, отче, о другом речь идет, — отважилась поиронизировать Стефания.

— А-а, — засмеялся Кручинский, — так вот почему моя милая панна сегодня такая грустная? — Он забыл о своем священном сане и, помня лишь о том, что поблизости идут жолнеры в преобладающем большинстве славянского происхождения, воскликнул, показав на артиллерийскую упряжку позади: — А вон те пушки, моя панна, для чего? А пулеметы для чего? В случае, если их не хватит у нас, так предостаточно в армии наших немецких друзей.

«Боже, — ужаснулась Стефания, — да он скоро сам начнет расстреливать».

Словно подслушав ее мысли, Кручинский спохватился, некоторое время ехал молча и уже потом, когда на горизонте показались макушки тополей какого-то села в долине над Волчьей, попросил у нее извинения за свой грубый тон.

— Да-да, — подтвердила она, не поднимая глаз. — Мне стыдно было смотреть на вас. И вообще… — Она запнулась, прежде чем сказать своему капеллану последнее слово, которое вертелось у нее на языке с того самого дня, как они с частями перешли реку Збруч. — И вообще, святой отец, я, наверно, вернусь в свои Ольховцы. Там больная мама осталась.

Он ужаснулся, резкие черты его лица сразу обмякли, словно он собирался заплакать.

— Ты разлюбила меня, Стефа? — спросил тихо, склонившись к ней с седла.

— Да. — Стефания выдержала его взгляд и еще раз повторила: — Да. Все позади.

Подследственная тюремная камера при поветовой жандармерии — тесная, с зарешеченным оконцем под потолком, с деревянным топчаном и твердым, порыжевшим от времени и крови матрацем — служит временным пристанищем для заключенных, которым еще только предстоят допросы и у которых будут вымогать показания с помощью самых разнообразных пыточных инструментов.

В ней очутилась Ванда со своим ребенком. Вчера двое жандармов произвели обыск в ее доме, искали ту самую листовку с карикатурой Сухани, которую должен был подкинуть ей Войцек. Но… не нашли. Тогда вахмистр спросил ее, куда девался жандарм Войцек Гура. Об этом же хотел дознаться и комендант Скалка, когда Ванду привели к нему. Хотя у него не было никаких доказательств того, что Ванда причастна к исчезновению Войцека, он чуял, что без нее тут не обошлось. Не добившись ничего, приказал посадить Ванду в ту камеру, где в свое время сидел и ее муж.

— Вам, полагаю, будет приятно жить воспоминаниями о своем милом друге, который был объектом усердных допросов моих ребят. Там, моя пани, ничего не изменилось с той поры. Эту камеру можно назвать, — комендант весело рассмеялся, — камерой семьи известного революционера Щербы.

Ванда все время молчала. Заговорила, лишь когда Скалка приказал забрать у нее ребенка.

— Ребенка я не отдам, — сказала негромко, но решительно. Быстро усадила мальчика на стул, подскочила к столу, схватила тяжелое мраморное пресс-папье и, заслонив собой ребенка, задыхаясь от волнения, шепотом выдавила из себя: — Ну, кто первый?

Комендант дрожащими руками достал из коробки папиросу и, чиркая спичкой, подумал: «С таким темпераментом и в самом деле, чего доброго, беды наделает».