Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Ну что ж, — сказал, выпуская дым, — пусть будет так. Увидим, пани Ванда, что от вашего упорства выиграет ребенок. Сообразите сами: мы могли бы его отдать в приют сестер- кармелиток, а так…

— Я лучше собственными руками задушу свое дитя, — оборвала его Ванда, — чем позволю вырастить из него перебежчика, врага своего народа.

«Брешешь, — ответил на это мысленно Скалка, — я доведу тебя до того, что ты сама в ножки мне бросишься».

Внутренний вид камеры произвел на Ванду гнетущее впечатление. Посадив малыша на грязный, в рыжих пятнах матрац, она разрыдалась.

Орест уставился на нее удивленными глазенками. Он никогда не видел, чтобы мама плакала. В его сознании образ мамы сложился из других примет: из приятных, обращенных к нему слов, из еще более сладких поцелуев и улыбок, из тихих песенок перед сном.

Мальчик потянулся с топчана, обхватил маму за шею, прижался щекой к ее щеке, потом заглянул ей в глаза и нежно коснулся губками ее влажного от слез лица.

Ванда взяла себя в руки. В ее положении плакать нельзя. Надо держаться, как держался в этой самой камере ее Михайло. Слезы — слабость духа. Глаза у революционера должны быть сухими, чтобы видеть возможно дальше. Ведь это, Ванда, только начало. Неизвестно, что задумал Скалка, ведь его жестокость не знает границ.

Успокоила себя тем, что ее арест не означает провала подполья, а, напротив, свидетельство бессилия жандармерии справиться с нарастанием революционной волны, которая вот-вот может смести веками сложившийся имперско-королевский порядок. Кто продолжает выпускать в свет листовки с карикатурами, чья неуловимая рука пишет на стенах антивоенные лозунги, кто призывает людей брать пример с русской революции — все это остается тайной для администрации повета. Машинист Пьонтек продолжает действовать. На вагонной фабрике, в железнодорожном депо, почти в каждом селе и фольварке, даже в военных казармах у него теперь есть свои люди. И подпись под листовками «Сторукий» в точности соответствует действительности.

Ванда вытерла глаза, поцеловала мальчика и начала устраиваться на новой «квартире». Сняла шляпу, пальто, застелила матрац пледом, потом стала раздевать Ореста. Чтобы опять не разрыдаться, старалась не думать о себе, обращалась мыслями туда, на волю, к Пьонтеку, которого, наверное, очень огорчил ее арест, представила его с шестом под голубятней — жандармы всерьез поверили, что он променял революционную борьбу на увлечение голубями. Потом повторила на память дословно последнее письмо Михайла, написанное еще до того, как он перебрался в Швейцарию: «Родная, любимая моя, звездочка ясная! Днем, едва прикрою веки, вижу тебя перед собой. И ночью, опершись в дремоте на бруствер, встречаюсь с твоими глазами. Ты даже представить себе не можешь, как я тоскую по тебе. Наше свидание опять откладывается. Отпуска мне не дали, сказали: отпуск надо заработать…»

Раздев Ореста, уложила в постель, накрыла своим пальто, сама легла рядом, негромко запела:

Мальчик уснул. Ванда перевернулась на спину, подложила руки под голову. Напрасно было надеяться, что сон сморит ее, — слишком много пережила она за день. Все ее помыслы сосредоточились вокруг ребенка. Страшилась допустить даже мысль о том, что ребенок может стать свидетелем ее мук. Как уберечь его душу от жестокости, которая пока господствует в мире? Долго не могла забыться сном, вертелась на твердом матраце, глухо стонала. Силилась найти хоть в чем-нибудь спасение, но опять и опять натыкалась на тупик. Железные двери перерезали все пути. Ах, Орест, Орест, тяжелая судьба выпала тебе с самых пеленок.

Среди ночи мальчик проснулся и захотел пить. Воду в камере «забыли» поставить, и ребенок расплакался. Ванда взяла сына на руки и под тусклым светом электрической лампочки принялась ходить с ним из угла в угол. Снова тихонько запела. Орест забыл про воду, притих, обнял мамину шею тоненькими ручонками, заслушался.

Верно, потому и проспала Ванда допоздна, что до самого утра с ребенком провозилась. Проснулась от чьего-то прикосновения к плечу. Открыла глаза и увидела Катерину Юркович, стоявшую над ней.

— Здравствуй, пани Ванда. С новосельем. Хороши покои у вас, — невесело улыбнулась женщина.

Вандины глаза блеснули радостью. Вскочила с топчана, бросилась обнимать гостью.

— Откуда вы узнали, тетя Катерина, о нашем переселении?

Следовало бы признаться, что об этом рассказал ей лакировщик Суханя, но он же и посоветовал Катерине держать язык за зубами, потому она, кивнув на неприкрытую дверь, сказала будто в шутку:

— Да об этом, пани Ванда, весь Санок гудит. А от Санока до Ольховцев лишь через мост перейти. — И, сев на топчан, начала неторопливо рассказывать, как она припожаловала нынче к пану коменданту в дом, где он живет, как добрая пани комендантша согласилась за кое-какое подношение поговорить с мужем и как тот разрешил Катерине взять у пани Ванды ребенка…

— Как это взять? — переспросила испуганно Ванда.

— А так. — Катерина взглянула на Ореста, беззаботно спавшего, раскинув ручки. — Авось дитя, пани Ванда, политикой не занималось, чтобы тут с вами мучиться. Заберу к себе, пусть играет с моими детьми. — И тихонько, чтобы не услышал часовой за дверью, добавила, подмигнув, чтобы та поняла намек: — В этом году ожидаем раннюю весну. Так что ждите и вы, пани Ванда, теплого ветра. Уже недолго, прошу пани.

У Ванды сперло дыхание. И от беспредельной радости, что ее ребенок будет спасен, и от горького предчувствия, что эта первая разлука с ним может стать для них обоих и последней. Бросилась Катерине на грудь и, не в силах сдержать себя, залилась слезами.

Послеобеденная пора знойного лета. Жара постепенно спадает, высокие здания отбрасывают на землю прохладную тень, очнулись от дремы каштаны. Дворники в белых фартуках, с медными нумерованными бляхами на груди, как и в мирное время, кончают поливать тротуары, чтобы вельможным барам, сбежавшимся со всей России под надежную гетманскую булаву, была в усладу привычная вечерняя прогулка, чтобы они чувствовали себя в Киеве как у себя дома. Серединой широкого Крещатика названивает трамвай, катят, подпрыгивая на булыжной мостовой, одноконные повозки, их обгоняет на пароконных «дутиках» офицерня — переодетая в штатское «золотая» молодежь, хочет наверстать в пьяных оргиях потерянное там, на западе, за три года войны. Из фешенебельных ресторанов, когда открываются широкие зеркальные двери, доносится музыка эстрадных оркестров, световые рекламы приглашают публику в мюзик-холл, на «боевики» кинематографов, на новые цирковые представления. Если бы не патрули в пепельно-зеленых мундирах, которые молча дефилируют по главной улице Киева, и не черно-золотое знамя оккупационной армии на здании комендатуры, сияющий красками Крещатик мог бы показаться постороннему человеку безмятежной главной улицей города, где к услугам уважаемых господ все мыслимые на свете развлечения.