Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Обернувшись к столу, он увидел перед собой телеграмму Львовского наместника, просившего разрешения на казнь саноцких осужденных. При Франце-Иосифе так и делалось: вешали и стреляли заподозренных в симпатии к русским. А кому же, бог ты мой, было им симпатизировать, ежели собственный император был для них бездушным тираном? Потому-то он, молодой император Карл I, будет действовать иначе — творить людям добро. Все нации в его империи обретут равенство перед его престолом!

Карл наклонился к столу, обмакнул перо в чернильницу, на какой-то миг мысленно перенесся на саноцкую площадь, где под виселицей стоят трое обреченных, и впервые за сегодняшний день усмехнулся, довольный своим добросердечием. Разгонистым почерком написал наискось телеграммы: «Амнистировать». Подписался: «Император Карл I Габсбургский».

Когда подъезжаешь к Саноку, издалека видны не только старинный замок на обрывистом берегу реки Сан и высокие каменные дома, среди которых городская ратуша выделяется архитектурной отделкой позднего Ренессанса, но и мрачное, с зарешеченными окнами строение имперско-королевской поветовой тюрьмы. Вместе с зданием суда, над дверьми которого распластался двуглавый черный орел, и изжелта-серым зданием жандармерии с ее глухими подвалами, тюрьма была надежной опорой поветовой власти не одно столетие.

В ноябрьские дни 1918 года здесь ждали исполнения приговора трое приговоренных к смертной казни узников. Хотя молодой император подписал им амнистию, но его телеграмма прибыла во Львов после того, как в Саноке прочли телеграмму наместника, а в ней было три коротких слова: «Приговор привести в исполнение».

Войцек стоял на коленях лицом к высокому, под самый потолок, зарешеченному окну и, сложив молитвенно ладони, вел тихую беседу с богом:

— Ты, пане боже, не будь суровым ко мне. Комендант Скалка — ведь он зверь, бешеный волк, что безнаказанно кидается на людей и загрызает до смерти. Наоборот, пане боже, тебе надо бы похвалить меня, что я, долго не думая, расправился с этим проклятым кровопийцей. Пани Ванда переслала мне из Талергофа письмо во Львов, рассказала о страшных муках, которым подверглась она на допросах в присутствии Скалки. Я чуть было не сошел с ума от того письма… За что, за что он ее, такую добрую, благородную женщину, мучил? Думается мне, что не я, простой человек, а ты, святитель, как наисправедливейший судья, которому все видать со своего небесного престола, должен был покарать коменданта Скалку. Пускай бы он невзначай споткнулся и упал с берега, что ли, в быстрый Сан, либо чтобы его, изверга этакого, долбанул копытом жеребец. Ты, однако, пане боже, этого не сделал, и пришлось мне самому за это взяться. О, это не так просто, пане боже. Во сне моя милая пани пришла ко мне и со слезами на глазах сказала тихо, чтоб соседи не услышали: «Я знаю, Войцек, ты любишь меня, и греха тебе не будет, если ты своей ногой растопчешь эту вредную гадину. Честные люди лишь благодарны будут тебе за это, а господь милосердный всегда простит!» Я собрался пораньше в дорогу, и наутро, обрядившись в жандармский мундир, зашел в кабинет Скалки и без слов всадил две пули в его злое сердце. После пристрелил и другого пса, который пытался меня схватить. Я полагаю, что их, королевских псов, всех до единого надо перестрелять, раз ты, пане боже, сам их не караешь. Лишь в одном каюсь пред тобою. Непростительный, великий грех взял я на себя перед Пьонтеком и Суханей. Не надо было мне, удирая от жандармов, бежать к усадьбе машиниста Пьонтека. Вместе с Пьонтеком взяли и Суханю. Это моя вина, что они со мной вместе пойдут на смерть…

В ходе беседы с богом Войцек не заметил, как открылась дверь камеры и ее порог переступил ксендз местного кафедрального собора.

Давний христианский обычай — служитель церкви приходит к осужденному, чтобы именем бога снять с него грехи и тем самым помочь преступнику взойти на эшафот с очищенной душой. Высокий, с впавшими щеками, в длинной черной сутане, с крестом в сложенных на груди руках, ксендз явился к Войцеку в этой полутемной камере посланцем бога, того доброго и справедливого бога, с кем он давеча вел беседу.

— Это пан бог услышал мою молитву? — спросил Войцек, поднимаясь с пола.

— Именем бога и всех его святых, — проговорил торжественно ксендз, — именем ран Христовых и пролитых слез девы Марии я пришел снять с твоей истерзанной души твой страшный грех…

Войцек, не дослушав, выставил перед собой, словно для защиты, обе ладони.

— Грех мой, я об этом уже говорил господу богу, в том, что навел этих бешеных псов жандармов на след борцов за счастье народа.

— На твоей душе убийство, — жестко перебил его ксендз, — убийство двух христиан.

— Но ведь они заслужили кары господней!

— Ты убил таких же, как сам ты, поляков!

Войцек сделал два шага вперед, заглянул в лицо человека в черной сутане и сейчас лишь как бы пробудился от сна.

— Значит, ты не богом послан? Не от бога пришел? — спросил он глухо, с болезненным разочарованием в голосе. — Ты ксендз? Да? И ты, ксендз, жалеешь этих собачьих выродков? Тебе хотелось бы, чтоб они и дальше терзали невинных людей? Тогда напрасна моя беседа с богом. — Войцек отвернулся, отошел в угол и, закрыв ладонями лицо, замер в безмолвной скорби.

Упершись локтями в колени, Иван Суханя сидел на деревянном топчане, ожидая с минуты на минуту, что откроется дверь и жандармский вахмистр вызовет его на последнюю прогулку к памятнику Костюшке. Из соседней камеры Пьонтек выстукивал: «Держись, парень. Из Львова уже получена депеша. Вот-вот за нами придут». Иван ответил: «Я готов». — «А как там Войцек?» — поинтересовался Пьонтек. «Войцек молчит». — «Ты подбодрил бы его, Иван». — «Пробовал, да он не отвечает».

На изможденном, обрызганном веснушками лице Сухани мелькнула слабая усмешка иронии. Пьонтек советует подбодрить Войцека. А кто же его, незадачливого живописца, подбодрит в последнюю минуту жизни? Он мечтал о Краковской академии, мечтал учиться у известных профессоров, а оказался в этой грязной, забрызганной кровью дыре, у виртуозных мастеров, что так ловко умеют чеканить узоры на людских спинах. Умереть на виселице со связанными руками, когда тебе едва девятнадцатый пошел… Он застонал, обхватив голову ладонями. Мысли его унеслись к богу, к товарищам на воле: спаси меня, боже, сотвори чудо, или вы, милые товарищи, перебейте тюремную охрану, сбейте решетку с окна! Ведь в давние времена, еще до австрийского владычества, когда Санок обступали высокие валы с бойницами, пришли же лемковские повстанцы — збойники под стены с лестницами, перебрались в город и, перебив охрану, разогнали панский суд, выпустили на волю из тюрьмы своих товарищей. Почему же такое невозможно нынче? Почему молчат товарищи? Пьонтек и сейчас не теряет надежды на стачку. Но заводской гудок молчит. Рабочим безразлично, что их активистам осталось жить считанные минуты. Связанные руки, петля на шее…