Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Что касается винтовки, Петр Михайлович, для этого у нас будут фронтовики. А вот с политикой… Политику, Петр Михайлович, хотели бы вам поручить. Комиссаром полка, если бы вы согласились. Затем я и пришел к вам, мой дорогой учитель.

Цыков сник, опустил руки, он вдруг ощутил себя не учителем, а учеником, который растерялся перед непомерно трудным заданием.

— Пусть будет так. Не смею отказаться, — сказал он и в знак согласия пожал Андрею руку. — Благодарю за доверие, товарищ командир, — добавил он то ли всерьез, то ли в шутку. — Постараемся отплатить оккупантам.

После разговора вышли из кабинета в гостиную. Мария Яковлевна была изумлена, увидев мужа в прекрасном настроении. А когда узнала, что муж оставил мысль об отъезде из Покровского, подхватила Володю на руки и, целуя его, поднесла к отцу.

— Целуй, целуй папочку, — проговорила взволнованно. — И за меня, сын, и за всех нас!

Стук в дверь из школьного коридора, хоть и условный, но нетерпеливый, мигом заглушил радостное возбуждение. В гостиную вошел взволнованный Давиденко и рассказал, что на дороге к школьному хутору ученики заметили четырех австрийцев во главе с офицером, а за ними какую-то штатскую фигуру и что позже, когда они приблизились к хутору, эта фигура куда- то исчезла и, как предполагают ребята, должно быть, угодила в глинище — яму, из которой выбирают глину.

Не успел Давиденко выйти из дома, как в дверях показался школьник Кайстро. Тот сообщил вполголоса, что австрийцы, поблескивая на солнце лезвиями штыков, идут быстрым шагом и уже свернули с дороги к школе.

Короткую паузу нарушил Цыков:

— Андрей Кириллович, немедленно к Полетаеву! Мы с ним хоть и не единомышленники, но он честный, порядочный человек. Он спрячет вас.

— А вы? — заколебался Падалка.

— Я попробую выскользнуть из дому. До свидания, Андрей. Кайстро, проводи, пожалуйста.

Отправив Падалку, Цыков кинулся к кухонным дверям, чтобы черным ходом выскочить в парк, а оттуда перебежать к садовым зарослям над Волчьей.

— Хальт! — крикнул австриец, приставив к его груди лезвие штыка. — Хенде хох!

7 апреля 1918 года. Я видел, как нашего учителя повели под австрийскими штыками из школы. Повторилось то самое, чего я нагляделся в 1914 году в Ольховцах. Я сцепил зубы, лишь бы не зарыдать. Нужны сухие глаза, чтобы увидеть, кто там спрятался в глинище. И увидел, сидя в кустах. Предал Цыкова наш ученик Кмицинский. То-то так мил с ним Малко. Я видел, как эта рыжая лисица, лодырь и паяц, зарабатывающий себе хорошие отметки подхалимничаньем, вылезал из глинища и, стараясь остаться незамеченным, шкодливо озирался по сторонам. Он, возможно, не сам до этого додумался. Подозрительно обходителен с ним Малко.

Ночью, через полчаса после того, как Полетаев закончил обход спальни, мы втроем подошли к койке Кмицинского. Он еще не спал, но мы успели заткнуть ему рот. Вывели из спальни в школьный парк, чтобы допросить. Да нам не повезло: подсудимый сумел вырваться. Бежали за ним через весь сад, могли бы догнать на берегу Волчьей, но Кмицинский, не останавливаясь, плюхнулся в воду.

— Что он натворил? — сказал я испуганно. — Там же дна не достанешь. А он плавать не умеет.

— Научится, — буркнул Кайстро.

Мы не дождались его появления на поверхности. Лунной дорожки на воде никто нс пересек.

Машиниста Ежи Пьонтека, сорока пяти лет, лакировщика Ивана Суханю, восемнадцати лет, и бывшего жандарма Войцека Гуру, двадцати семи лет, сегодня, еще до захода солнца, подвергнут казни через повешение как опасных государственных преступников. Об этом суровом приговоре имперско-королевского суда оповещало саноцкое поветовое староство в своем очередном циркуляре, расклеенном на каменной ограде Санока и на стенах сельских управ. Публичная казнь должна была состояться на обширной городской площади вблизи памятника Костюшке, куда, в соответствии с циркуляром, был открыт доступ всем гражданам уезда.

Администрация поветового староства допустила непоправимую ошибку. Используя военное положение, в Саноке, как и на землях всей Галиции, вешали и расстреливали втихомолку, без разглашения, — по приговору прокурора или по приказу коменданта жандармерии Скалки. Нынче же, чтоб нагнать страху на каждого, кто ловил слухи с Востока, а заодно чтоб укрепить авторитет имперско-королевской власти, поветовая администрация прибегла к иному методу убеждения — к публичной расправе с государственными преступниками. Но очень скоро, не успеют часы на высокой башне пробить двенадцати, как господа из поветового староства, наблюдая из окон старинного замка за движением людей, поймут, какую фатальную ошибку допустили они, но будет уже поздно: дорог на Санок не перекрыть. Никакими силами уже не остановишь людской поток, устремившийся на площадь.

Поветовый староста — невысокий, сухопарый, уже немолодой пан Зимборовский — бил себя с досады кулаками по голому темени, стонал, проклиная ту минуту, когда он подписал этот окаянный циркуляр о публичной казни. Через стекла пенсне в золотой оправе видел, что творилось на площади, и не мог представить себе, каким образом проведут арестантов к виселице через такую плотную толпу. Он знает, что солдаты в казарме, конечно, наготове, ждут приказа, однако кто же теперь, после трехлетних военных мытарств, верит в их преданность? Он протирает платочком стекла пенсне и озабоченно морщится. Три веревки с петлями будут отныне неотступно преследовать его даже во сне. Он всегда был против столь диких расправ. Войцек Гура поделом влепил пулю коменданту Скалке. Слишком уж он занесся. Эта жандармская бестия ставил себя выше гражданских властей. Куда уж больше — он, поветовый староста, и то чувствовал себя неуверенно при этом необузданном имперско-королевском диктаторе. Убивал, калечил людей по собственному усмотрению. Особенно не миловал русинов: скольких он загнал в Талергоф, скольких сам уничтожил. Так что Войцек Гура, даром что поляк, выглядит героем для русинов. Каждый поставит перед святым образом в своей церкви свечку за повешенного Войцека.

Подойдя к телефону и взяв трубку, он связался с канцелярией, помещавшейся на первом этаже, и справился, не поступали ли сообщения. Нет, не поступали. Который раз спрашивает он, нет ли депеши из Львова. Наместник края молчит. Разумеется, сам выжидает. При покойном Франце-Иосифе он обошелся бы без Вены, преступники с утра уже висели бы на перекладине, но теперь, при новом императоре, наместник явно не осмеливается действовать самочинно. Карл I пытается либеральничать, хочет нажить славу доброго императора у галицких русинов. Ну что ж, помогай ему бог. Только что ты, мой добрый император, скажешь, когда эти беспорточные хлопы в ответ на твой либерализм начнут жечь наши поместья, когда они устами своих Щерб объявят на всю Галицию: «Горы наши, ясновельможный император, и леса также, и луга, и земля — все это, как сказано в последней, расклеенной в общественных местах противомонархической прокламации, все это, господа, вы украли у нас!..» Староста снова подошел к письменному столу и, стараясь не выказать волнения, подчеркнуто деловым тоном продиктовал секретарю текст телеграммы: — «Львов. Имперско-королевское наместничество. Его сиятельству графу Гуйну. Администрация повета ждет Вашей санкции на немедленное исполнение справедливого приговора. Лишь эта мера может парализовать антивоенные настроения мужичья». — Хотел было еще добавить: «В уезде полно дезертиров, с минуту на минуту можно ждать забастовки солидарности рабочих вагонной фабрики», да, к счастью, вовремя прикусил язык, чтоб не показаться перед наместником беспомощным администратором повета, и потому закончил трафаретно-заученной фразой, которой не раз пользовался при обращении в высшие инстанции: — «Войска, полиция и вообще все патриотические силы повета готовы встать на защиту имперско-королевского трона, и, однако же…» — Староста задумался. Боже, как бы ему хотелось как раз в этот момент, когда в повете назревает бунт, сидеть со своими детками в своем уединенном имении, ловить форель в бурной горной речушке или же, что было бы еще приятней, прогуливаться под ручку с приятной дамочкой где-нибудь на Елисейских полях в Париже. В телефонную трубку напомнил о себе голос секретарши, и староста поспешил закончить: — «И, однако же, публичная кара над государственными преступниками, в сущности, единственная мера против своеволия темных противогосударственных сил, стремящихся парализовать нормальную работу всех учреждений в повете».