Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Даже Бату-хан не упускал момента сделать так, чтобы потом говорили о нём как о самом справедливом и разумном. Он, врываясь со своим войском в города, сжигая их и убивая жителей, не грабил монастыри и церкви, не трогал монахов и попов, заставляя их потом проповедовать среди побеждённых безропотное подчинение его власти...

Мамай взмахнул рукой и разрешил до конца довести обряд погребения.

После танца и пения воины запеленали своего начальника, — а это был сотник, умерший от ран, — в длинную грубую холстину, выкопали недалеко от костра яму, опустили его на корточки и на колени положили шлем, лук, стрелы, меч, амулет, кресало и кремень. Сняли с помоста лошадь и тоже опустили в яму. Стали засыпать землёй. Потом снова под своё жуткое завывание и бой барабана зажгли помост, и пляска возобновилась с новой силой.

Когда рухнули столбы, взметая снопы искр, Мамай повернулся и неторопливо пошёл к своей кибитке.

На ночь для повелителя был уже разбит шатёр и вокруг него стояли телохранители, положив ладони на рукояти кинжалов, засунутых спереди за ремни. Им предстояло бодрствовать до самого рассвета.

Рабыни раздели Мамая, сделали лёгкий массаж и уложили в постель. В эту ночь он спал один, ему хорошо надо было отдохнуть, чтобы назавтра быть бодрым, с ясной головой, так как рано утром повелитель назначил вершить суд.

И Мамаю приснился ужасный сон: будто идёт он совсем один по дороге в своём пёстром тоурменском халате, а мимо него проносятся тысячи степных аргамаков, — задрав головы, они мчатся навстречу горизонту, который весь кроваво-красный то ли от огня, то ли от лучей предзакатного солнца. И увидел Мамай помост, и кто-то огромный, волосатый, с красным от жары плоским лицом льёт из ведра кровь: она пузырится, пенится и стекает на лежащего под помостом человека... без головы, которая валяется рядом с туловищем... Мамай вдруг узнает её, это же его собственная голова, вон в правом ухе золотая серьга, жидкая бородка и чёрные курчавившиеся длинные волосы. Кровь бежит по этим волосам, они слиплись, кровь ручейками стекает за уши, и земля тут же жадно впитывает её. Кто-то кинул в эту голову горящим поленом...

Мамай закричал от страха и проснулся. Его грудь и спина были в холодном поту, голова тяжёлая, будто кто-то подмешал с вечера в кумыс какое-то зелье. Но он усилием воли заставил себя подняться. В серебряном фряжском кувшине ему принесли воду. Мамай умылся, его одели и подали еду.

В шатёр вошёл Дарнаба, поклонился Мамаю:

— Сто лет жизни моему повелителю! Прекрасное утро, царь, ветер утих, в небе белые облака, и в степи не волнуется ковыль. В такое утро да свершатся добрые дела твои, Мамай!

— Хорошо, Дарнаба, — обсасывая баранью кость, ответствовал Мамай. — Иди распорядись, чтоб воздвигли судное место. Буду вершить...

Дарнаба приказал снять с арб несколько колёс. Обшитые досками, они походили на большие мельничные жернова. Их поставили друг на друга и нары накрыли толстыми иранскими коврами; поверх установили трон. Когда всё было готово, слуги побежали доложить Мамаю, что всё готово.

Наконец из шатра вышел и сам повелитель. На нём были красные сафьяновые сапоги с загнутыми кверху носами, жёлтый, отделанный синей парчой халат, под которым виднелась белая, со множеством складок рубаха. На кожаном поясе с большой золотой застёжкой в виде фигурки буйвола нацеплены сабля в красных ножнах и тонкий аланский кинжал. На голове повелителя вместо шлема надета зелёная чалма, конец которой спускался на левое плечо.

При появлении Мамая воины заколотили мечами по железным щитам и закричали, надувая щёки и выпучивая глаза:

— Да здравствует наш повелитель!

Мамай прошествовал по иранским коврам к своему месту, сел, взяв в руки раззолоченную, усыпанную алмазами короткую палку с острым серебряным наконечником, — своеобразный символ его, Мамаевой, власти.

К нему подвели первого преступника: тучного, как и сам постаревший Мамай, ордынца. Через разорванный халат, из-под которого выглядывали грязные полосатые штаны, виднелась грудь, заросшая рыжими волосами. Всё лицо было в синяках.

Глядя на него, Мамай вспомнил сон — огромного, мохнатого человека, который лил из ведра кровь, и поморщился.

— В чём твоя вина? — грозно спросил повелитель.

Ордынец бухнулся на колени и жалобно завыл.

— Он пытался украсть у меня деньги, — сказал стоящий рядом тысячник, за спиной которого висел лук в кожаном чехле и колчан со стрелами. — Ночью он пробрался в мой обоз, но слуги успели схватить его за руку.

— За какую руку тебя схватили слуги тысячника? — спросил Мамай тучного.

Ошеломлённый грозным видом повелителя и его неожиданными вопросами, вор молча показал на левую руку.

— Счастье твоё, что это была левая рука... Правой ты сможешь держать меч и искупишь вину в честном бою. Отрубить ему кисть.

Вора отвели в сторону, и оттуда раздался душераздирающий вопль, и кисть левой руки с мягким стуком упала на землю.

К ногам Мамая бросили совсем юную, красивую девушку с множеством маленьких косичек, тёмным пушком над верхней губой. Подвели и юношу, обнажённого до пояса, при каждом его движении по спине и груди перекатывались мускулы. Мамай невольно залюбовался ею и молодым ордынцем.

— Поднимите их! — приказал он. — Кто такие и в чём их вина? — обратился повелитель к мурзе Карахану. У мурзы масляно заблестели глаза, губы и щёки заалели, и он сказал, указывая на девушку и молодого воина:

— Эта женщина одна из жён десятника Абдукерима, — Карахан кивнул головой в сторону немолодого уже, с одутловатым лицом и заплывшими глазками монгола. — А этот юноша — воин из его десятка. Он доверял ему, как себе. Но негодяй обманул его доверие и кровно оскорбил его честь, прелюбодействуя с молодой распутницей...

Мамаю стало неприятно смотреть на одутловатое лицо десятника, чем-то напоминавшее лицо хана Мухаммед-Буляка, а в юном создании, нежном и хрупком, он вдруг увидел свою Гулям-ханум. Как жаль, что юноша и молодая женщина должны умереть, и он, повелитель и «царь правосудный», от чьего слова и жеста все приходили в трепет, не сможет ничем им помочь. Прелюбодеяние жестоко каралось ещё со времён Чингисхана.

«А если наперекор всему решиться помочь им?!» Что значит для него, великого, это ничтожное: на что-то решиться... Но сейчас он почувствовал, что колеблется. Не толпа ли, прихлынувшая к судному месту, заставила поколебать его душу, но нет, эти люди привыкли повиноваться, и в глазах их прав будет всегда повелитель, что бы он ни предпринимал. И тут взор Мамая упал на мурзу Карахана, и он увидел в щёлочках его глаз злорадные огоньки: вот один из тех приближённых великого хана Буляка, кому известна тайная связь Мамая с Гулям-ханум и кто вызывает сейчас в его сердце смятение. Но Буляк мёртв. И значит — да здравствует «царь правосудный»!