Владимир Афиногенов - Конец черного темника

— Кланяйся!

Тот не спеша отставил лом и неумело ткнулся в землю. Старик лишь согнулся в спине и ответствовал:

— Спасибо на добром слове.

— Кто такие? — улыбаясь, спросил Дмитрий Иванович, — И откуда?

— Холопищевы мы, — снова ответил старик. — А пришли к вам, великий князь, из Костромы. Дюже там земли худые...

— А неужто на Москве лучше? — хитро улыбнулся Боброк.

— Знамо дело. И вольготнее тут... — сказал старик.

— А ты что ж молчишь? — спросил московский князь ражего детину. — И зовут тебя как?

— Я что... Я как батя... А зовут меня Григорием.

В данную минуту никто из них, даже ведун Боброк, не мог предугадать, что после победы над Мамаем на Куликовом поле именно он, Григорий Холопищев, и его земляк костромич Фёдор Сабур найдут израненного московского князя, в панцире, смятого ударами копий и стрел, под белой берёзой...

Отъехав, князья переглянулись. Боброк сказал:

— Экие молодцы!

— Дмитрий Михайлович, за устроительство слободок спасибо тебе. Это ведь твоя подсказка...

— Хвалишь меня, Дмитрий, зазря... А повелось сие устроение, я думаю, с того дня, как Москва была основана. Работные люди всегда надобны. Не с дружиной же князь Юрий — Гюрги Володимирович — Москву зачал строить?!

— А где было взять работных людей, чтобы Москву восстановить, когда рязанский князь Глеб по наущению своего тестя, новгородского князя, двести лет назад сжёг дотла Москву и сёла?! — воскликнул Дмитрий Михайлович. — Так что сие устроение не моя подсказка, а времени...

— Значит, распря наша с Рязанью давно зачалась, — задумчиво произнёс московский князь. — Но думается мне, что сейчас Олег Иванович не пойдёт с Мамаем противу нас... Не должен. Сообщил же он нам, как склоняли его идти на Русь ордынские послы... И думаю, надо отписать ему грамоту тоже, в которой и призвать к здравому разуму. А отошлём мы эту грамоту с Карпом Олексиным, который нам послание от князя рязанского доставил.

— Это тот, которого ты отправил, едучи на Рясское поле, соглядатаем на Рязань вместе со своим дружинником Игнатием Стырем?..

— Да, он.

— А что с Игнатием?

— Пока ни слуху ни духу. Рязанские послы воротились из Орды, но с ними Стыря не оказалось... А послал-то его Олег — хитрая бестия — к Мамаю вместе с ними... Пусть Олексин заодно и проведает, что с ним приключилось.

— Жалко Стыря, если его где порешили... Но сейчас не в нём дело, — сказал Боброк. — А есть посолиднее сом, который живёт на дне тёмного омута, есть и зубастая щука, которая не спит и тоже охотится... Ты знаешь, княже, о ком я говорю: и надо полагать, что если Олег не пойдёт с Мамаем, то и Ягайло не пойдёт — князь литовский...

Ехали теперь молча. Но вдруг Дмитрий Иванович оборотился к Боброку:

— Ты муж вельми учёный, Боброк-Волынец, скажи, почему и река, и сей град, — показал рукой назад, — Москвою зовутся?

— А вот почему... Так, княже, говорят в народе... Один уже постаревший и ослабевший богатырь, некогда могучий и гроза всех ворогов земли Русской, возвращался из Киева домой. В пути его настигла смерть. Похоронили его на берегу большой реки. И вот из могилы послышались слова, будто вздох дошёл: «Надо мощь ковать!»

И второй дошёл — только «мощь кова...»

В третий раз дошёл — только «Мос...кова».

Так и стала зваться: Москва.

— Ты это к чему, Боброк-Волынец?.. Надо мощь ковать... Да, надо.

— А чтобы нам время выиграть, отправим с великими дарами к Мамаю наше, московское, посольство. И пусть во главе его будет умнейший Захария Тютчев. Он ведь не только с честью посольство правит, но и зорко всё подмечать умеет... — заключил Дмитрий Михайлович.

Возвращаясь из Орды в Литву, Бартяш, служивший честно при дворе Ягайлы, родом из земли чешской, хорошо понимал, каких известий ждал его господин: пылкий, молодой и честолюбивый. В отличие от Олега Ивановича он готов был сразу принять сторону Мамая и идти с ним на Москву, чтобы проявить себя в настоящей битве. Всего несколько месяцев назад, как он стал великим князем литовским, и ничем, кроме изгнания из своей вотчины братьев Андрея и Дмитрия, пока ещё не отличился.

Но в Орде Бартяш сумел выведать у Епифана Кореева, возглавлявшего рязанское посольство, нечто такое, что насторожило хитрого чеха и должно было охладить слишком горячий пыл Ягайлы.

Бартяш знал Кореева ещё тогда, когда тот привозил в Литву послание от князя рязанского, в котором говорилось:

«Мудрому и премудрому в людях, Ягайле Литовскому, князю и королю милостивому, и честному, многих земель государю, радоваться, Олег Рязанский пишет! Ведома издавна мысль твоя: московского князя Дмитрия изгнать, а Москвою владеть. Не знаю, известно или нет твоей милости, но я тебя извещаю: царь великий и сильный, царям царь грозный Мамай идёт на него и на его землю. И ты ныне присоединись к нему. Тебе даст он Москву и иные близлежащие города. А я дары ему послал, и ещё ты пошли своего посланника и какие можешь дары. Я их ещё пошлю... А ты пиши к нему грамоты, о чём сам ведаешь более меня».

Прочитав это, Ягайло вскочил с трона, возбуждённый и радостный, подбежал к стене, освещённой свечами, на которой была выложена из разноцветного стекла и египетской эмали карта Волыни, Галичины и земли Русской, подаренная ещё Ольгерду, отцу Ягайлы, его матерью, дочерью Бэлы — короля мадьярского. Князь литовский ткнул пальцем в рубин, указывающий город Москву, и заговорил быстро-быстро, обращаясь к собравшимся в тронном зале панам. На его сильно выпуклом лбу запульсировала синяя жилка, на впалых щеках заиграл румянец, а тёмные глаза, доставшиеся от бабки-венгерки, заблестели.

— Милые мои и великие Панове, слышите великую и крепкую любовь моего друга великого князя Олега Рязанского, видите, что один Олег не хочет владеть Москвою...

Паны чуть ли не в один голос сказали ему:

— Вам подобает Москвою владеть истинно, а этого гусиного пастуха Дмитрия изгнать, а его города себе взять. А золото же и серебро и всё узорочье московской земли великому князю Мамаю передать. И рука ваша безмятежно царствовать будет.

И снова обрадовался молодой и горячий Ягайло, воскликнул:

— Много вам вотчин и имущество дарую в земле московской.

Паны упали перед господином своим на колени. Лишь Бартяш тогда усмехнулся краешками губ. Но спрятал выражение своих глаз низким наклоном головы.

И вот он, возвращаясь от Мамая сейчас, задарив его золотом и серебром, всё вспоминал слова Кореева, сказанные ему в пьяном застолье. А они были о том, что Олег Иванович писал и великому князю московскому, предупреждая его о нашествии басурман... Как расценить это? Пьяный, мол, был... Да разве не понимал того, что за такие речи его голове топор палача полагается... А потом — заговорил о библейском полководце Гедеоне, прославившемся своими победами... О христианах... «Не прост ты, Епифан Кореев, не прост... А скорее, не прост-то сам князь рязанский... Вон какую игру затевает», — раздумывал Бартяш и всё более и более склонялся к тому, чтобы попридержать горячую, нетерпеливую руку своего князя, которого любил всем сердцем.