Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ворочаясь с боку на бок, он долго не мог сомкнуть глаз. А когда в окне за кружевной занавеской смутно забрезжил рассвет, поднялся и сел за стол.

Короткий сон нисколько не освежил. Во рту держался неприятный вкус от вина и никотина.

Терпеливо дожидался Ивлев, когда Ольга Дмитриевна проснется, чтобы проститься с ней, и уже навсегда. И лишь только она раскрыла глаза и сказала: «Доброе утро!» — он тотчас же вытащил пробку из бутылки с недопитым цимлянским.

Она молча и понимающе скорбным взглядом следила, как Ивлев наливал и пил. Когда же он выцедил вино до последней капли, заметила:

— Однако ты пьешь ожесточенно.

— А что же делать? — смутился он. — Быть может, «ничтожество меня за гробом ожидает». Так, кажется, говорил Пушкин. Вы, Ольга Дмитриевна, должны понимать, что теперь значит быть офицером русской армии.

— Я тебе — «ты», а ты мне — «вы». Что это? Решил, что мы больше не друзья?

Ивлев наклонился и слегка коснулся губами ее лба, над которым торчали папильотки.

— Прощайте! Мне пора идти…

— Теперь уж, вероятно, не найдешь времени зайти? — поняла Ольга Дмитриевна.

Ивлев промолчал. А когда надел шинель и фуражку, сказал:

— В лихую годину я к вам приходил, но вы, пожалуйста, не поминайте меня лихом. Все мы теперь сами не свои. Ведь даже булавочные уколы, повторяясь, приносят смерть. А на нас обрушились убийственные глыбы небывалого извержения. Мы все в пепле и развалинах. Во мне многое убито. И сердце мое — крашеный мертвец. Я это понял у вас…

На улице под ногами по-утреннему звонко скрипел снег. Острый морозец обжигал лицо. На Большой Садовой, еще совсем безлюдной, встретился патруль юнкеров. Молодые люди, по-видимому, всю ночь проходили но городу и теперь едва волокли ноги. Однако, поравнявшись с Ивлевым, они молодцевато вытянулись и откозыряли ему. Ивлев отдал честь и оглянулся. Молодежи приходится нести полицейскую службу. Это отнимает немало сил у армии. А обыватели могли бы через домовые комитеты и сами организовать охрану. До чего ж инертна буржуазия!

С раздражением поглядел Ивлев на окна особняков, закрытые решетчатыми жалюзи.

«Спят, нежатся на пуховых перинах ростовские богачи, словно то, что будет завтра, вовсе ничем не грозит. И не от их ли узкого и слепого эгоизма, бесстыдства, жадного стяжательства все полетело кувырком. Да и политическая деятельность интеллигенции стала сплошной трагедией. А сейчас, когда разразилось землетрясение, буржуазия играет лишь страдательную роль. Защищать себя собственными руками она не может. И вот мальчики-юнкера кладут за нее головы. А между тем буржуазия уже дала свое злосчастное имя всей коалиции погибающих классов… Пожалуй, об этом свидетельствуют события семнадцатого года; буржуазия русская не могла стать активной силой в государственном строительстве. Этому мешало ее общественное воспитание, низкий уровень миросозерцания…»

Ивлев свернул на широкий Таганрогский проспект и, прибавив шагу, вновь вернулся мыслями к Ольге Дмитриевне: «Нет, ежели первая любовь минула, уж никогда и никакими силами не воротишь ее. Остудился юный пыл. А тут одна, другая война. Остается лишь одно — безоглядно воевать. Просветы во мраке нынешнего бытия невозможны».

После того как юнкера дали на ростовском вокзале залп по рабочим-демонстрантам, убив нескольких человек, рабочие города поглядывали на всех корниловцев с ненавистью. Слово «юнкера» в их устах приобрело самое презрительное значение. Во время похорон убитых, когда за гробами в красном кумаче пошла многотысячная толпа, атмосфера ненависти накалилась до такой степени, что казалось — вот-вот начнется всеобщее избиение и юнкеров, и офицеров.

Да, жизнь в Ростове была вовсе не такой безмятежной, какой она рисовалась Ивлеву в первый день его приезда. Почти каждую ночь на окраинах Ростова и в Нахичевани какие-то неизвестные вступали в открытые перестрелки с юнкерами, а листовки подпольщиков-большевиков то и дело появлялись на стенах домов и заборах. Дел у корниловских офицеров, и в особенности у адъютантов, было по горло; нередко Ивлев оставался в доме Парамонова, в штабе, до глубокой ночи. Приток добровольцев по прибытии в Ростов Алексеева и Корнилова в первые дни несколько увеличился, но главным образом за счет ростовских студентов. А как только полковник Кутепов, не выдержав натиска красных отрядов, сдал Таганрог, запись в добровольцы почти прекратилась. Ивлев не однажды замечал, как нервничал Корнилов, спрашивая у генерала Лукомского, идет ли пополнение. Стараясь успокоить командующего, начальник штаба неизменно отвечал:

— Записи есть!

— А воинов нет! — с горькой усмешкой замечал Корнилов, заглядывая в списки добровольцев. — И травля «юнкерей» продолжается. Скоро не с кем будет держать Ростов. Убыль в батальонах баснословная. У полковника Неженцева осталось сто двадцать человек. А я должен не только держать Ростов, но и заменять городского полицмейстера. Стоит лишь одну ночь не дать патрулей, как в городе начнется разбой.

Вскоре атаман Каледин вызвал Корнилова к прямому проводу.

— Лавр Георгиевич, — сказал он каким-то глубоко надломленным голосом, — Лавр Георгиевич, примите все меры, чтобы удержать Ростов.

Коричневое скуластое лицо Корнилова полиловело.

— Когда же деньги? Сколько-нибудь переведите их в мое распоряжение… Не можете перевести?.. — Корнилов с трудом преодолел спазму в горле и тихо договорил в трубку: — Не можете! Тогда я сниму свои части и уйду из Ростова…

Он бросил трубку на рычажки аппарата и быстро прошел в свой кабинет — самую отдаленную комнату дома Парамонова. И как был в темном штатском костюме, с бортами пиджака, исколотыми булавкой, в невысоких простой кожи сапогах, так и лег на походную кровать, положив браунинг на стул, где лежали спички и огарок стеариновой свечи.

Подле Корнилова безотлучно находился хан Хаджиев. Каждый день свой он начинал молитвой, прося аллаха сохранить Уллу-бояра. Так именовали текинцы командующего.

В последних числах января в Ростов приехал матрос эсер Федор Баткин. В период февральской революции он широко прославился своими красочными, очень эмоциональными речами, его называли севастопольским Керенским. Корнилов тотчас же принял его.

— Здравствуйте, Баткин! — Генерал внимательно оглядел с ног до головы статного матроса в черном бушлате, застегнутом на все пуговицы, и сказал: — Надеюсь, вы своим необыкновенным даром слова поможете мне собирать антибольшевистские силы.

Вертя в руках круглую матросскую бескозырку с потрепанными лентами, Баткин тихо ответил:

— Не знаю, Лавр Георгиевич, придусь ли я вам ко двору, но твердо убежден — кроме вас, сейчас никто не спасет Россию. Вы единственная наша надежда.