Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ивлев, мгновенно вспомнив Глашу, ее отца, Шемякина, на этот раз не аплодировал.

— А вы берете пленных? — спросил он у офицера-дроздовца.

— Нет!

Ивлев взглянул на Дроздовского уже без всякого энтузиазма и тогда в костистом горбоносом лице полковника увидел что-то явно от коршуна-стервятника, ненасытного мстителя, не способного стать ни знаменем, ни Магометом белого движения.

Через неделю после прибытия отряда Дроздовского в Мечетинскую неожиданно пришло одиннадцать сотен кубанских казаков. Привел их есаул Павлюченко, хитрый и отчаянный казак, обманно воспользовавшись данным ему советскими органами поручением проводить мобилизацию станичников в Красную Армию.

Пополнение позволило Деникину придать своим силам новую организацию. Были сформированы три пехотные дивизии, конная дивизия и конная бригада. Отряд Дроздовского стал называться 3-й пехотной дивизией и перешел в станицу Егорлыкскую.

Выполнил свое обязательство и атаман Краснов. Полученные от донцов десятки тысяч снарядов были уже развезены по полевым артиллерийским складам. В случае успеха нового кубанского похода Добровольческой армии Краснов обещал и дальше помогать ей вооружением и боеприпасами.

Марков, ставший начальником 1-й пехотной дивизии, жил на окраине станицы Мечетинской в одном доме с начальником штаба армии Романовским. Давно зная друг друга, они поддерживали тесные отношения.

Однажды генералы вели разговор о предстоящем походе.

— Что же мы теперь имеем? — спросил Марков.

— Сейчас, Сережа, у нас свыше десяти тысяч штыков и сабель, двадцать четыре орудия, три бронеавтомобиля…

— Не много же! Достаточно ли этих сил, Иван, чтобы идти в новое большое дело?

— Принимаем в расчет то, что на Кубани у большевиков сейчас большие нелады, — говорил Романовский. — Есть достоверные данные нашей агентуры, что у красных меняется командование. Автономов давно уже требовал, чтобы гражданские власти не вмешивались в военные дела и упразднили Чрезвычайный штаб обороны. Кубано-Черноморский ЦИК пожаловался на Автономова в Москву, и там решили снять его с поста главкома.

— А если будет назначен более способный военный начальник, чем Автономов? — выразил опасение Марков.

— Ничего, Сережа, он еще не успеет вступить в обязанности, как мы развернем свои силы.

У станичной кузни стоял автоброневик, на борту его еще белели слова: «СМЕРТЬ КАДЕТАМ И БУРЖУЯМ!» Однойко, орудуя малярной кистью, старательно закрашивал их густой зеленой краской.

Худощавый рябоватый Дюрасов, присев на корточки, работал у заднего колеса гаечным ключом.

— Потрудимся малость, и броневик отлично послужит против своих прежних хозяев!

Два офицера, с чумазыми лицами, по пояс голые, колотили молотками по раскаленному пруту, алым ужом извивавшемуся на звонкой наковальне. Кузнечный мех из темно-коричневой кожи, видавший виды на своем веку, по-старчески, со свистом вздыхал, хрипел, сипел, раздувая уголь.

— Это будет наш первый броневик, — довольно говорил Однойко. — Господа, а как мы наречем его?

— «Доброволец»! — предложил один из чумазых офицеров.

— А я предлагаю — «Генерал Корнилов», — откликнулся его товарищ.

Все на мгновение умолкли, размышляя, можно ли назвать бывший большевистский автомобиль именем погибшего командующего.

— «Генерал Корнилов»… Это, пожалуй, хорошо, — как старший решил Дюрасов. — Однойко, так и напиши на броне: «Корнилов».

Ивлев сидел под навесом кузни и глядел на офицеров, копошившихся у броневика.

«Сколько даже в небольшой армии, — думал он, — умельцев, золотых рук, механиков, слесарей! Как жаль, что они оторваны от настоящего дела! Эх, война, война!» Мысли Ивлева вновь и вновь возвращались к молоху войны, пожиравшему не только самих людей, но и их творения, даже замыслы. Какое зло, что миром всегда правили Чингисханы и Тамерланы, Наполеоны и Вильгельмы, а не Сократы и Толстые!

Наконец Ивлев тяжело поднялся со скамьи и бесцельно побрел по широкой центральной улице Мечетинской.

Был обычный будничный день. Всюду на привязях у охапок свежего сена стояли кавалерийские кони. На скамейках у хат сидели кубанские и донские казаки. Жаркий воздух синел от едкого и сладковатого дыма махорки.

На площади у церкви стояли пушки полковника Миончинского. По тропке, вытоптанной ногами караульных, взад и вперед ходили дежурные офицеры-артиллеристы.

Со двора во двор, из дома в дом бегали ординарцы с разными поручениями.

Ивлев отдавал честь встречным офицерам, юнкерам и казакам. Среди них было немало новых, незнакомых лиц. Вот и сейчас мимо прошел статный полковник в дымчатом пенсне, чем-то напоминавший убитого Неженцева. Потом, запыхавшись и сдвинув с потного лба офицерскую фуражку, быстро прошел пучеглазый штабс-капитан.

Вдруг перед Ивлевым точно из-под земли выросли Инна и Олсуфьев.

— Добрый день, Леша! — Инна, высвободив руку из-под локтя юнкера, порывисто бросилась и прильнула к Ивлеву.

Загорелое лицо, глаза, кончик вздернутого носа, вьющиеся каштановые волосы — все у нее как будто сияло счастьем.

— Мы только что были в степи. — Инна коснулась щеки брата горячими, пахнущими солнцем губами. — Помогали мечетинским казачкам косить и сгребать сено. Хорошо там!

— Вообще чего требует от людей природа? — философично отозвался Ивлев и сам же ответил: — Простой и легкой вещи — жить сообразно с ней, сообразно с ее радостями.

— Да, Алексей, да! — подтвердила Инна. — Чем мы ближе к земле, к травам, тем лучше нам.

Олсуфьев, увлеченный Инной, при встречах с Ивлевым говорил:

— Если бы у всех офицеров были такие сестры, как ваша, Алексей Сергеевич, то наша армия была бы вдвое сильней.

Возле небольшого кирпичного дома с приветливыми окнами, в котором квартировала Инна, в палисаднике, заросшем жасмином и сиренью, каждый вечер звенела гитара и хор молодых голосов пел:

Девятнадцатилетняя Инна, казалось, сама спешила как можно ярче выразить все лучшее, что было заложено в ней. С каждым днем она становилась привлекательнее, деятельнее и сердечнее в отношениях со всеми. Это радовало и пугало Ивлева. Ведь армия готовилась к тяжелому походу, приближались кровопролитные бои. А юные и порывистые, как правило, становятся первыми жертвами боевых схваток.

В последние дни, когда раненых отправили из Мечетинской в Новочеркасск, а новых еще было мало, Инна стала чаще появляться в штабе Маркова, и Марков при виде загоревшей, окрепшей от походной жизни девушки всякий раз лихо подкручивал усы.

Однажды на улице, глядя в смуглое лицо Инны, он сказал: