Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Разумовская вспыхнула:

— Я женщина, но последовательнее вас, Алексей Сергеевич! Глаша была моей подругой, одно время самой близкой, но, если она встретится со мной, я без всякого колебания разряжу в нее браунинг.

— Маша, это в вас говорит выпитое вино!

— Нет, не вино, а преданность нашему делу, — хорохорилась Разумовская. А когда вышли на улицу, она добавила: — Знаю, что я хороша. И могу сейчас в Екатеринодаре воспользоваться всеми благами тыловой жизни. Но я завтра же снова отправлюсь на фронт. Я полюбила пулемет и подле него готова умереть так, как Татьяна Бархат. В наши дни нельзя быть беспринципной, это приведет к душевному банкротству…

«Как ожесточаются сердца!» — с тоской подумал Ивлев, теперь уже серьезно взглянув на твердо очерченный профиль Разумовской.

Солнце, еще невидимое за домами, окрашивало розовым белые крыши, и снег под ногами на тротуарах таял, превращаясь в серую жижу.

На углу Штабной и Красной им встретился капитан Ковалевский.

Поздравив с наступившим Новым годом, он сообщил, что сейчас, будучи дежурным по штабу генерал-квартирмейстера, узнал о смерти от ран Дроздовского, последовавшей ранним утром в клинике профессора Напалкова в Ростове.

— Вот так новогодняя новость! — обескураженно протянула Разумовская.

Ивлев зябко передернул плечами.

В Екатеринодар прибыл Шкуро, недавно произведенный в генералы. В одной из газет была опубликована его краткая биография. В ней говорилось, что генерал-майор Андрей Григорьевич Шкуро уроженец станицы Пашковской, сын кубанского казака-подъесаула. Родился 7 января 1887 года.

Значит, ему сейчас 32 года, подсчитал Ивлев, просматривая газету.

Окончил Шкуро Московский кадетский корпус и Николаевское училище. В 1915 году, будучи сотником, Шкуро создал партизанский отряд в 600 сабель и действовал на австрийском фронте.

Для партизан-казаков он придумал особый значок: на черном поле была изображена оскаленная волчья пасть.

Шкуро делал неожиданные налеты на тылы и обозы противника.

В начале 1918 года был арестован большевиками в Кисловодске, сидел во владикавказской тюрьме. Однажды ночью, когда тюремная администрация вызвала с вещами матроса Шкуро, отбывавшего арест за пьяный дебош, сотник Шкуро вышел вместо него.

Оказавшись по чистой случайности на свободе, Шкуро тотчас же бежал из Владикавказа в Баталпашинский отдел, где собрал из бывших своих партизан «волчью» сотню. Вскоре он сделал набег на Кисловодск и увез оттуда свою жену.

Эти сведения из биографии Шкуро газета сопровождала восторженными отзывами о боевых действиях молодого генерала и его «волков», которые якобы наводят страх на красноармейцев одним своим видом и волчьим завыванием.

Вечером, гуляя по Красной, Ивлев увидел группу верховых казаков с волчьими хвостами на бунчуках и волчьими пастями на широких рукавах черкесок.

На углу Екатерининской улицы Ивлеву встретился Однойко и потащил его в Кубанское войсковое собрание. На втором этаже в общем зале ужинали офицеры, жившие в номерах здешней гостиницы. За столиком в углу ресторана сидел капитан Ковалевский, уже слегка подвыпивший.

— Алексей Сергеевич, прошу ко мне! — пригласил он и тотчас же потребовал кахетинского.

— Хорошо, что забрели в ресторацию. — Капитан радостно потирал руки. — Вино без друзей вгоняет в тоску, а в компании — просветляет. Вообще когда пью один, то с грустью думаю: «Все для меня, я ни для кого». Словом, сам себе представляюсь исключительным эгоистом. А эгоизм подобен дереву, на котором гниют плоды, никого не питая.

— Нередко слышишь, — перебил словоохотливого капитана Однойко, — что эгоизм неистребим в человеческой натуре.

— К сожалению, это так лишь кажется, — оживился Ковалевский, разливая вино по бокалам. — Но я убежден, что абсолютный эгоизм встречается редко. Ведь жизнь только для себя — глупая утопия.

— Ну, поскольку мы враги эгоизма, — сказал Однойко, как всегда улыбаясь одними темными глазами, — то поднимем бокалы за дружеские руки, не боящиеся разжаться при трудных обстоятельствах.

— Да, за взаимную щедрость! — согласился Ковалевский.

От первого бокала, выпитого залпом, слегка зашумело в голове, и Ивлев весело сказал:

— Жить для одного себя — это даже непредставимо! Недаром Людвиг Фейербах писал: «Есть лишь одно зло на свете — эгоизм».

— А я думаю: невежество страшнее эгоизма! — заявил Однойко. — Невежество обращает все в жестокость. Будь, например, русский народ просвещенней, разве происходила бы такая кровавая свистопляска, в какой мы невольные участники сейчас?!

— Всегда ли просвещение благо? — спросил Ковалевский.

— Невежество во всех случаях — зло! — решил Однойко. — А просвещение — лишь тогда, когда оно преподносится человеконенавистниками.

— Вы согласны с этим, Алексей Сергеевич? — обратился к Ивлеву Ковалевский.

— Да, — ответил Ивлев. — Я пошел воевать с большевиками только потому, что они превращают Россию в безотрадную интеллектуальную пустыню.

— Значит, если бы большевики защищали права интеллигенции, охраняли ее от посягательств невежественной толпы, то вы не видели бы в них врагов жизни? — Ковалевский уставился сузившимися глазами в лицо Ивлева. — Так я вас понял?

— Именно так, — подтвердил Ивлев. — В революции меня испугало и пугает жестокое истребление наиболее деятельных интеллигентных элементов. Русская революция подобна дикому урагану. Она валит не только мертвые деревья, но и молодые, плодоносящие.

— А идеи социализации и коммунистического общежития вас не пугают? — продолжал допытываться Ковалевский.

— Этот вопрос излишен. — Однойко по-дружески толкнул в плечо Ковалевского. — Ты, Елизар Львович, скажи: во что больше веришь — в бога или черта? Я, например, хотел бы, чтобы в России была не революция, а эволюция, способная вызвать равномерное поднятие жизненных соков, нужных для яркого цветения нации.

Ковалевский выпил еще и блеснул зеленоватыми глазами.

— Я буду драться с социалистами, даже если они будут сверхинтеллектуалами. Потому что в моем представлении социализм — это идеальный бюрократизм. А я не родился чиновником.

— Елизар Львович, а что читал ты о социализме? — спросил Однойко.

— Почти ничего…

— Тогда не надо бухать в колокола, не заглянув в святцы, — бросил Однойко. — Вся беда офицеров Добрармии, что они по лености ума или, вернее, из-за дурацкого высокомерия даже не заглядывали в труды Маркса или Плеханова. Потому, осуждая идеи коммунизма, стреляют мимо цели. А что хуже всего, верховный наш главнокомандующий, претендуя быть политическим вождем, даже в своих программных речах не может выдвинуть ни одной значительной исторической идеи. И белое движение воодушевляется лишь эгоизмом всепоглощающей воли одного деникинского «я».