Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Что теперь делают лукавые, задорные дамы, в легких, беспечных разговорах с которыми неприметно проходило время в дороге? Куда разметали их события? Вспоминают ли они курорты Черноморского побережья с жаркими пляжами, кипарисами, белыми зонтиками и молодого художника-попутчика? Или они тоже вышиблены из родных гнезд и жалкими птахами мечутся в дыму пожарища?

Как тогда была оживлена дорога! Теперь она мертва.

Даже обходчики не осматривают ее: зачем, когда нет никаких поездов?!

На рассвете месяц побледнел и как-то быстро растаял в синеве западного небосклона. Орион со своими звездами стал больше и ярче. Заметно холодало и яснело. Очищаясь от облаков, небо зеленело, расширялось.

Верстах в пяти от Медведовской Ивлев зашел в сторожку обходчика напиться. Чернобородый, широкоплечий, красный после сна сторож подал жестяную кружку с водой. Ивлев кинул ему папиросу, другую сунул себе в мокрые губы.

— Кто у вас там, на станции, кадеты или наши?

— Какие наши? — Сторож махнул рукой. — Все ще кадеты…

«Кадеты!» — мгновенно воспрянул духом Ивлев, прикуривая от зажигалки, поднесенной сторожем.

— А как медведовские казаки настроены?

— Нияк! Порешили держать нейтралитет… Ни за большевиков, ни за юнкеров…

— Что ж они так?

— Кажуть, шо навоевались вдосталь. Многие твердят: «Наша хата с краю, мы ничего не знаем». Тильки иногородние, которые победнее, навродь меня пролетарии, те с большим нетерпением поджидают большевиков. Уж беспременно счеты сведут с некоторыми куркулями. Мабуть, вже кому-то снятся кислицы.

Сторож глубоко затянулся и закашлялся.

— Непривычен курить легкий табак, — объяснил он, поглядев на мундштук асмоловской папиросы.

— Ладно! — Ивлев с трудом поднялся на ноги, разбитые долгой ходьбой. — Спасибо, большевик, за добрую информацию. Пошел я на станцию.

— Гляди, там юнкеря пришпилятся. Они не дюже вашего брата, флотского, прывитають.

— Ко мне не пришпилятся, — объявил Ивлев и, уже не скрывая радости, добавил: — Я их сразу в большевики произведу!

С юношеских лет Медведовская была известна Ивлеву как одна из самых больших, богатых кубанских станиц. В ней по проекту его отца на Прицепиловке (так называлась заречная часть станицы) была выстроена высокая каменная церковь. И сейчас, как только показалась стройная белая колокольня, Ивлев сдернул с головы бескозырку и приветственно помахал церкви, как чему-то родному, отцовскому, очень живо связанному с воспоминаниями о безвозвратных днях далекого детства.

Вид знакомой церквушки, как бы соединенный с обликом отца, живо воскресил в памяти мирные, благословенно безмятежные предвоенные годы, когда вся семья Ивлевых выезжала на лето в Медведовскую — пожить размеренной станичной жизнью.

Можно ли забыть жаркие летние дни, лодку «Титаник», зеркальную ширь реки Кочеты, развесистые тополя, склонившие ветви к самой воде, зелено-желтые стены густого камыша, где хорошо удилась рыба?

Или приезды гостей из Екатеринодара, катание на лодках темными вечерами! Как тогда хватали за сердце грустные украинские и русские песни, дружный и вкрадчивый звон гитар… В непроглядной тьме южного вечера не было видно ни людей, ни лодок, мерцали, причудливо передвигаясь по реке, одни лишь ярко-зеленые, красные, синие, желтые, розовые огоньки гофрированных китайских бумажных фонариков…

Женские, мужские голоса казались тоже разноцветными! Подзадориваемые бренчаньем гитар, они с каждым мгновением становились громче и возбужденней. Все это — и огни на реке, и голоса поющих — укрепляло любовь к ярким краскам, цветам, всему тому радужно-живописному, что и по сей час живет в душе и кажется сном веселых лет.

Да, было хорошо, быть может, незаслуженно и даже непростительно, и все же очень хорошо. И уже по одному этому нельзя допустить, чтобы восторжествовали безумие, разрушение, ненависть, смерть. Надо все сделать, чтобы вновь по Черноморской линии помчались сверкающие курьерские поезда, чтобы Россия избавилась от смуты и смрада, интеллигенция отрастила опаленные крылья и бережно пестовала новых Репиных и Серовых, архитекторы строили дворцы и храмы и можно было, отдаваясь грустным раздумьям, слушать, как с высокой колокольни прицепиловской церкви наплывает медленный, умиротворяющий вечерний благовест, а из распахнутых в сад окон несутся резвые и тревожные разбеги шубертовских аккордов и кукушка за рекой обещает долгие годы счастливой жизни.

Ивлев подошел к маленькой, будто в землю вросшей, молчаливой станции, носившей странное название Ведмидивка. У пустынного перрона неподвижно стоял поезд из двух открытых платформ и одного наглухо закрытого товарного вагона. На передней платформе у ручного французского пулемета, укрепленного на высокой треноге, вытянулся тоненький юнкер с короткой офицерской шашкой, и был он хрупок и легок, как нарядный мотылек, которого вот-вот вместе с его игрушечным пулеметом сильным порывом ветра снесет с платформы.

«Мальчик, совсем мальчик! — подумал Ивлев. — Неужели у екатеринодарских добровольцев нет ни орудий, ни настоящих станковых пулеметов, ни опытных офицеров? Для того чтобы здесь, в двадцати верстах от Тимашевской, переполненной солдатскими эшелонами, держать фронт, надо по меньшей мере иметь бронепоезд и не менее полка хорошо вооруженной пехоты. Как же всюду у нас тонко!..»

Завидя приближающегося матроса, юнкер взялся за рукоять пулемета-кольта.

— Ваше благородие, господин юнкер! — закричал Ивлев, поднеся руку к бескозырке. — Разрешите обратиться…

— Пожалуйста! — важно пробасил в ответ юнкер и по-мальчишески приосанился.

— Скажите, бога ради: кого я должен просить здесь, на станции, чтобы меня поскорей доставили в Екатеринодар к войсковому атаману. Я — поручик, фамилия моя — Ивлев. Маскировка под матроса вам, конечно, понятна.

— Идите, господин поручик, в комнату дежурного по станции, — сказал юнкер. — Там командир нашего отряда юнкер Олсуфьев. Расскажите ему все, и мы, наверное, домчим вас этим же поездом.

Ивлев первым выпрыгнул на платформу Черноморского вокзала, за ним — юнкер Николай Олсуфьев.

Февральский день выдался хмурым. Однако Ивлеву было невыразимо радостно ступать живым и невредимым по родной екатеринодарской земле. Не каждому офицеру судьба дарует такое!

Олсуфьев, заправляя на ходу под козырек фуражки свой чуб, сказал:

— Пошли скорей! Вот, кстати, и трамвай. На нем как раз докатим до атаманского дворца.

Действительно, у вокзала остановился маленький синий вагон, такой милый, как само детство. Ничего в облике трамвая и его окраске не изменилось, будто и не было никакой войны и долгих лет разлуки с Екатеринодаром.