Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Спасибо! Спасибо! — сказал Постолов.

— Сын мой! — обратился к Гуменному рыжебородый, кудлатый священник. — А за что меня, представителя православной церкви, опустили в подвал?

— А, отец Петр! — вмиг опознал Гуменный священника Троицкой церкви Рудкевича. — А вас, должно быть, за то, что вы слишком хорошо воспитали двух своих сыновей для «Союза русского народа». Отличные получились черносотенцы.

— Они заблудшие овцы, и не меня за них казнить. Их самих перст божий наказует.

— На следствии, батюшка, расскажете, где они, эти ваши черносотенные чада, — бросил Гуменный.

— Я юрист Асеев, — представился господин в круглом котелке. — И как юрист не вижу никаких оснований для содержания меня под арестом. Являясь адвокатом, я не раз защищал на суде революционеров.

— Филимонов тоже защищал, однако это не помешало ему стать во главе кубанской контрреволюции, — ответил Гуменный и направился к выходу.

Косой дождь часто смешивался со снегом, который то белой пеленой покрывал поля и косогоры, то при первом появлении солнца быстро превращался в серую, зыбкую кашицу.

Шапки, бурки, башлыки, френчи, штаны за время коротких дневок не успевали просыхать, и люди постоянно дрогли. А Покровский, избегая серьезных столкновений с красногвардейцами, все десять дней безо всякой нужды метался в треугольнике между адыгейскими аулами Тахтамукой и Шенджий и станицей Пензенской.

Наконец со всеми пушками, конницей, обозными повозками двинулись к хутору Кухаренко, с трудом преодолевая непролазную грязь извилистой дороги.

— Почему трехтысячный отряд Корнилова, — недоумевал Ивлев, — выйдя из Ростова, наносил противнику удар за ударом, а пятитысячный — Покровского, покинув Екатеринодар, только и знает, что бегает?

Офицеры мрачно отмалчивались. Лишь неунывающий Однойко с веселой усмешкой на простодушном лице откликнулся:

— Где ноги думают, там голова ходит!

Нередко в каком-либо ауле на постое, изнывая от тоски по Глаше и напрасно дожидаясь каких-либо вестей о Корнилове, Ивлев сам себя спрашивал: ради чего судьба забросила его в это глухое, неизвестное цивилизованному миру черкесское селение? Когда ж получит он право вернуться на прямые улицы родного Екатеринодара, где не будет убийственной тоски и неопределенности?

— Сейчас железная калитка в родной двор гораздо дороже триумфальной арки Константина, — признавался Ивлев сидящему подле него Однойко. — Я теперь так страстно хочу войти в эту калитку, что начинаю верить: ее не только нет, но и никогда не будет. Она как будто истаяла в безвозвратной старой жизни…

А о Глаше он не мог думать, не казня себя. Почему дал ей убежать, не сказал главного?

Отряд с уходом из Екатеринодара, лишившись телефонной и телеграфной связи с внешним миром, не получал извне никаких достоверных сведений. Одни черкесы, по древнему обычаю, передавая из аула в аул новости, в последние дни твердили: «Генераль Корниль идет». Позавчера в полдень прискакал на тощей пегой лошаденке без седла кривоносый старик черкес и передал послание Филимонову от екатеринодарских комиссаров. Из его рассказа выяснилось, что это послание в аул Шенджий доставил Гуменный. Действительно, на обратной стороне бумаги было рукой Гуменного написано и его личное обращение к атаману: «Довольно лить братскую кровь! Высылайте делегацию для мирных переговоров».

Атаман собрал членов правительства и прочитал вслух комиссарское предложение.

Полковник Успенский, бравый русоволосый кубанский казак, сам слышавший под Екатеринодаром гул пушечной пальбы и уже пославший группу своих офицеров установить связь с Корниловым, поднялся со скамьи:

— Никаких мирных переговоров с большевиками не должно быть! Я верю черкесам: Корнилов идет! Жаль, что Корнилов не отвечает на позывные нашей радиостанции.

— Но топтание на месте всей нашей армии, — уклончиво отозвался густо заросший бакенбардами и бородой Быч, — лишено смысла. Оно сдвинуло стрелку весов общего настроения духа к упадку. В наших рядах началось разложение. Установлено, что даже одна из лучших частей кубанской конницы, оставленная для заслона на екатеринодарском железнодорожном мосту, покинула без позволения командования свои позиции и ушла за группой полковника Кузнецова в неизвестном направлении. Куда уж хуже!..

— А следовательно, — Успенский перебил склонного к многословию Быча, — мы должны предложить Покровскому обратный марш к нашей кубанской столице, чтобы немедля объединиться с Корниловым для ее освобождения.

После короткой полемики правительство решило на послание екатеринодарских комиссаров не отвечать, а Покровскому предложили двинуть войска к станице Пашковской.

Первыми вышли несколько рот пехоты. Сделав по грязным проселочным дорогам большой круг, глухой ночью они у Пашковской переправились на правый берег. К утру завязался бой. Под нажимом большевистских частей, прибывших из Екатеринодара, малочисленный отряд пехотинцев вынужден был возвратиться за Кубань, оставив на берегу несколько десятков убитых офицеров и юнкеров.

Ивлев с Однойко находились в конном полку генерала Эрдели. Гнедая из-за бессмысленных частых переходов сильно отощала и теперь едва вытаскивала ноги из вязкой грязи.

Полк вытянулся длинной колонной. Бренча саблями и стременами, офицеры ехали по три в ряд. Под копытами звучно чавкала грязь. Брюха коней были грязны и мокры. Колеи дороги, блестя водой, терялись в жиже растоптанного снега. Повозки, санитарные двуколки, орудия часто безнадежно застревали в низинках и оврагах. Лошади, выбившись из сил, останавливались. Пехота, заправив полы шинелей за пояса, брела по сплошной грязи.

Покровский умудрялся почти не показываться на глаза отряду. Многие утверждали, будто в его экипажах и штабных повозках — главным образом ящики с бутылками вина. А мешки картофеля, муки, крупы, даже сахара, шинели, белье, упряжь несколько дней назад, чтобы облегчить обоз, были по приказу Покровского выброшены под аулом Гатлукай.

Переходя из аула в аул, из станицы в станицу, армия кубанских добровольцев обычно совершала дневные переходы в следующем порядке: впереди шли покровцы и галаевцы, а за ними следовал небольшой отряд полковника Улагая. Это были угрюмые казаки с серьезными, суровыми лицами, дышавшими мрачной азиатской отвагой. Сам Сергей Улагай — черкес по происхождению, по матери православный, высокий брюнет со спокойно-холодным взглядом небольших карих глаз — производил впечатление нелюдимого, сурового и строгого человека. На груди его поблескивал Георгиевский крест.