Майя Лунде - История пчел

— Хочешь, я тебе почитаю?

Ответа она дожидаться не стала. Она никогда не дожидалась ответа, а сразу направлялась к книжному шкафу. Вот и сейчас она подошла к тщательно расставленным книгам, на минуту задумалась, провела пальцем по корешкам. Выбрав книгу, она вытащила ее с полки.

— Почитаем вот эту.

Названия я не разглядел, а она понимала, насколько это несущественно, и зачитывать его не стала. Что именно она читала, не имело никакого значения, важен был сам ритуал.

— Шарлотта. — Голос дрожал, был по-стариковски скрипучим, чужим. — Шарлотта…

Она посмотрела на меня и качнула головой. Не нужно было, я не должен был этого говорить, ведь я повторял это непрестанно, бесконечное множество раз, и она прекрасно знала об этом. Я просил ее уйти. Уехать. Оставить меня и позаботиться о себе. Жить, но не ради меня, а ради себя самой.

Ее ответ не менялся, и все же я не отступал, повторял свои слова снова и снова, не мог остановиться. Я задолжал ей эти слова, ведь она не пожалела для меня всей своей жизни. Но никакие речи не могли прогнать ее отсюда, так же как и удержать ее.

Она хотела находиться рядом со мной.

Комнату заполнили ее голос и осенняя прохлада. Но мне не было холодно. Голос дочери обволакивал меня. Читала Шарлотта подолгу, никогда не позволяя себе отвлекаться.

Я протянул руку, зная, что она сожмет ее своей ладонью.

Сегодня, как и во все прочие дни, она сидела подле меня, держала за руку и насыщала тишину словами. Она тратила на меня свое время, да что там время, жизнь свою. Одной мысли об этом было достаточно, чтобы встать с постели. Но силы меня покинули. Желания, страсть — все отняли у меня. Впрочем, нет, не отняли, я сам их упустил.

С первого этажа донесся какой-то непривычный звук. Звук, которого мне уже много лет не доводилось слышать. Там плакал младенец. Младенец? Уж точно не мой. У нас гости? Хотя это маловероятно. Вот уже много месяцев в этом доме никого, кроме семьи, не бывало.

Шарлотта запнулась и умолкла. Невероятно, но она прервала чтение и даже чуть склонилась вперед, словно готовясь вскочить.

Там, внизу, кто-то укачивал ребенка. Тильда?

Ребенок еще немного поплакал, но потом успокоился. Шарлотта откинулась на спинку стула, снова взялась за книгу и продолжила чтение.

Я закрыл глаза, чувствуя, как мне передается тепло ее руки, как слова заполняют воздух между нами. Минуты шли. Она читала, а я молча слушал, преисполненный величайшей благодарности.

Однако вскоре младенец внизу вновь захныкал. На этот раз громче. Шарлотта замолчала.

Она выпустила мою руку.

Плач становился все громче, отчаяннее, казалось, этот плач раздвигает стены.

Шарлотта встала, отложила книгу и шагнула к двери:

— Я прошу меня простить, отец.

Она открыла дверь, и плач едва не оглушил меня.

— Младенец… — сказал я.

Шарлотта замерла, а я старался подобрать слова:

— У нас гости?

Она резко качнула головой:

— Нет… Я… Это наш младенец.

— Но… откуда?..

— Его мать умерла при родах. А отец… он не имеет возможности позаботиться о ребенке.

— Кто он? — спросил я. — Он здесь?

— Нет, он… — Она осеклась. — Он в Лондоне.

Внезапно меня осенила догадка. Я резко сел в постели и, напустив на себя строгость, посмотрел на Шарлотту:

— Это его ребенок, верно? Эдмунда?

Шарлотта быстро заморгала и не ответила, однако в ответе я уже не нуждался.

— Мне очень жаль… — проговорила она, после чего скрылась в коридоре.

Дверь она не притворила, и я слышал ее торопливые шаги — сперва на лестнице, а потом внизу.

— Я здесь. — Шаги стихли. — Позволь мне… — Она заговорила тише: — Вот так… Тихо, тихо… Чш-ш-ш…

А затем она запела, тихо и мелодично.

На этот раз она пела не для меня.

Шарлотта наконец-то пела не для меня, а для младенца, которого нежно баюкала в объятиях.

Дикая дрожь. Она никак не оставляла меня в покое. Целыми днями изводила. Утром, вечером, ночью — круглые сутки. Я даже вилку с ножом толком не мог в руках удержать. Эмма это видела, но ничего не говорила. Инструменты тоже меня не слушались — отвертка то и дело падала на пол, а пила норовила дернуться в сторону.

Каждое утро я просыпался от того, что сердце колотилось точно бешеное.

Проснувшись, я спускался вниз и здоровался с ним. Он поднимал голову, смотрел на меня, кивал и опять погружался в книгу.

Но меня все устраивало.

Потому что у него руки не тряслись.

И он не мямлил и не мешкал. Даже книгу он листал уверенно и спокойно и, поднося кофейную чашку ко рту, умудрялся ни капли не расплескать, а шаги у него, когда он направлялся к ульям, были решительными и ровными.

А я шел за ним следом. И трясся.

Я смотрел, как он шагает по лугу, как поднимает ульи — не спиной, а ногами, наклонялся, поднимал, ставил, снова и снова. Я наблюдал за его движениями, и со временем дрожь унялась. С каждым днем вилка в руках плясала все меньше.

И однажды, когда мы собирали мед, а прохладное мягкое солнце низко висело посреди неба, золотистое, как застывшие на рамках капли, я вдруг заметил это. Она прекратилась. Дрожь прекратилась.

Мои движения были спокойными и уверенными. Совсем как у него. Мы работали бок о бок.

И я не отставал.

Улей охранялся, однако ограду убрали, и теперь каждый мог видеть стоящий на опушке леса пчелиный дом. Люди собирались в кучки и смотрели на него издалека, просто стояли и смотрели. Пчел никто не боялся, опасности они не представляли, случившееся с Вей-Венем было исключением из правил. Вокруг нас со всех сторон пестрели цветы, красные, розовые, оранжевые, — сказочный мир, который я видела в шатре, разросся, стал почти бескрайним, потому что фруктовые деревья вырубили, а их место заняли другие растения.

Военные покинули наш город, заграждений больше не было, как и шатра. Кокон разорвался, и улей жил среди нас. Пчелы летали, где им хотелось, и никто им не мешал.

Улей стоял метрах в десяти от меня, в тени деревьев, через листву пробивалось солнце — неподалеку от того места, где обнаружили первое гнездо диких пчел, неподалеку от того места, где пчела ужалила Вей-Веня. Стандартный улей Сэведжа — в точности такой, каким Томас Сэведж изобразил его в книге «Слепой пасечник», улей, не покидавший род Сэведжей с 1852 года. Самые первые чертежи история не пощадила, но мерки и внешний вид конструкции Томас Сэведж запомнил и восстановил. Создатель улья задался целью упростить наблюдение за пчелами и сбор меда, благодаря этому своему изобретению он собирался приручить пчел.

Но пчел невозможно приручить. О них можно лишь заботиться. И хотя свою изначальную цель улей не выполнял, пчелам в нем жилось хорошо. Здесь ничто не мешает им давать расплод и трудиться. И мед никто не собирается отнимать у них, никогда, — он будет выполнять функцию, предназначенную ему природой, будет служить пищей молодым пчелам.