Бернард Корнуэлл - 1356. Великая битва

– Разве вам, художникам, не полагается знать смысл всех этих символов?

– Каких символов?

– Ну, меч, ключи, снег, человек в окне!

– Меч – это меч святого Петра, ключи – ключи от рая! Может, тебя еще поучить, как молоко у мамки из титьки сосать?

– А снег?

Джакомо сдвинул брови, явно сбитый с толку вопросом.

– Просто этот идиот не умел рисовать траву, – решил он наконец. – Вот и замазал все дешевой побелкой! Нет тут никакого смысла! Завтра мы счистим эту мазню и напишем что-нибудь стоящее!

Однако кем бы ни был создатель фрески, он позаботился расчистить от снега тропу, идущую вокруг коленопреклоненного человека, и довольно искусно нарисовал траву, вкрапив в нее голубые и желтые цветочки. Так что бесснежное пространство имело смысл, как и присутствие второго монаха, боязливо выглядывающего из окна.

– Уголек у тебя найдется? – спросил Томас.

– Конечно! – Джакомо указал на стол с пигментами.

Томас подошел к двери и заглянул в большой зал для аудиенций. Кардинал Бессьер и зеленоглазый священник ушли, поэтому англичанин взял кусочек угля и подошел к загадочной фреске. И написал что-то на ней.

– Ты что делаешь? – спросил Джакомо.

– Хочу, чтобы кардинал это увидел, – сказал Томас.

Крупными черными буквами по снегу он начертал: «Calix Meus Inebrians».

– Чаша моя преисполнена? – спросил озадаченный Джакомо.

– Это из псалмов Давида, – пояснил Томас.

– И что это означает?

– Кардинал поймет.

Итальянец нахмурился.

– Иисус сладчайший, – промолвил он. – Однако опасную игру ты затеял.

– Спасибо, что разрешил тут отлить, – сказал Бастард.

Художник был прав, это было опасно, но если Томасу не под силу выследить отца Каладрия в этом городе, полном врагов, он пригласит отца Каладрия самого выследить его. И Томас предполагал, что этот зеленоглазый священник и окажется тем самым отцом Каладрием.

А зеленоглазый священник заинтересовался древней, скверной работы фреской с изображением двух монахов и святого Петра. Однако центром картины был не коленопреклоненный монах и даже не святой Петр в богатом облачении, а меч.

И Томас, хотя и не мог быть уверен, пришел вдруг к убеждению, что у этого меча есть имя: Малис.

В тот же самый день, задолго до девятичасовых молитв и прежде, чем кто-либо успел его обнаружить и подвергнуть церковной пытке, Томас с отрядом покинул Авиньон.

Пришло тепло. То была погода для войны, и по всей Франции люди острили оружие, обучали лошадей и ждали королевского вызова. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь, и все сходились во мнении, что король Иоанн наверняка соберет большую армию, чтобы сокрушить островитян. Однако вместо этого французский монарх послал невеликое числом войско на окраину Наварры, к замку Бретей. Там, упершись в мрачные стены твердыни, воины принялись делать осадную башню.

Сооружение получилось колоссальным, выше церковного шпиля, эшафот о трех этажах, примостившийся на двух железных осях, соединяющих четыре массивных колеса из крепкого вяза. Переднюю и боковые стенки башни обшили дубовыми досками, чтобы не дать гарнизону замка простреливать платформы из арбалетов. И вот на холодной заре осаждающие обивали эту деревянную броню толстыми шкурами. Трудились они всего в четырех сотнях шагов от замка, и время от времени кто-то из защитников брался за арбалет, но дистанция была слишком велика, и болт неизменно падал с недолетом. На верхушке башни реяли четыре флага: два с французской лилией и два с изображением топора, символа святого покровителя Франции – Дионисия. Флаги вытягивались и трепетали на ветру. Ночью была буря, и с запада все еще дул сильный ветер.

– Один хороший ливень, и эта чертова штуковина станет бесполезна, – заметил лорд Дуглас. – Парни не сдвинут ее с места! Она увязнет в грязи.

– Бог на нашей стороне, – безмятежно сказал его младший товарищ.

– Бог? – Лорд Дуглас скривился.

– Приглядывает за нами, – заявил молодой человек.

Он был худ и строен, едва ли старше двадцати или двадцати одного года, с поразительно красивым лицом. Русые волосы были зачесаны с высокого лба назад, голубые глаза выражали спокойствие, в уголках губ таилась улыбка. Юноша был родом из Гаскони, где владел фьефом. Но англичане отобрали его, лишив гасконского дворянина доходов с земли. Эта потеря должна была оставить его без гроша, но Роланд де Веррек снискал славу величайшего из турнирных бойцов всей Франции. Некоторые отдавали этот титул Жослену из Бера, но в Осере Роланд трижды побил Жослена, а затем измотал не знающего жалости рыцаря Вальтера из Зигенталера благодаря искусному владению мечом. В Лиможе он был единственным, кто остался на ногах к исходу ожесточенной общей схватки, а в Париже женщины ахали от восторга, когда Роланд поверг двух закаленных рыцарей, в два раза старше его годами и во много раз превосходящих опытом. Роланд де Веррек снискал лавры победителя, потому как был несокрушимым.

И девственником.

На черном щите он носил изображение белой розы – розы без шипов, цветка Девы Марии, как горделивое свидетельство собственного целомудрия. Мужчины, которых он без конца побеждал в схватках, считали его чокнутым, поклонницы полагали, что на него навели порчу, но Роланд посвятил свою жизнь высоким идеалам, чистоте и добродетели. Он прославился благодаря своей девственности, но одновременно подвергался из-за нее насмешкам, однако никогда в глаза и на расстоянии, какое мог преодолеть его стремительный клинок. Еще его превозносили за непорочность, даже завидовали, потому как, по его словам, к такой чистой жизни он пришел по велению представшей ему Девы Марии. Богородица явилась, когда ему было всего четырнадцать, коснулась его и сказала, что он будет благословлен превыше всех смертных, если станет блюсти себя так, как блюла она.

– Ты женишься, – пообещала Богородица. – Но пока этот час не придет – ты мой.

Предсказание исполнилось.

Мужчины могли потешаться над Роландом, но женщины от него млели. Одна дама порывалась высказать де Верреку, как он прекрасен. Как-то раз она подошла и коснулась его щеки.

– Столько схваток – и ни одного шрама, – сказала женщина.

Он же отпрянул, словно ее палец обжег его, потом промолвил, что любая красота суть отражение милости Божьей.

– Думай я иначе, – пояснил рыцарь, – то подвергся бы искушению тщеславием.

Не исключено, что целиком уберечься от искушения ему не удалось – он был чересчур внимателен к одежде, а панцирь непременно начищал до блеска: его терли песком, уксусом и проволочным ершиком до тех пор, пока солнечные лучи не отражались в нем с ослепительной яркостью. Впрочем, в тот день небо над Бретеем было низким, пасмурным и хмурым.