Зинаида Чиркова - Украденный трон

Да, какая-то девица, не то племянница, не то сестра, не то какая-то фрейлина Шереметевых. Он, кажется, даже танцевал с ней и делал ей какие-то комплименты, как всегда, по-немецки грубые и двусмысленные. И вдруг ему вспомнился взгляд Лизаветы... Маленькими серо-зелёными глазками она смотрела на него сердито и угрожающе, сердито...

Но что дальше — заволокло туманом. Не помнил он, как приехал домой, как его уложили в постель. Только сегодня обо всём стучало ему это тяжёлое сумеречное похмелье.

Он выругался грязно, устало, по-немецки, снова откидываясь на подушки. Едва он поворачивал голову, как в ушах раздавался нестерпимый звон, а внутренности подступали к самой глотке, и он стонал, тихонько и жалобно. На громкий крик у него не хватало сил...

Он снова пытался припомнить, что же произошло вчера. Обрывки, мешанина образов, зал, девица. Чёрт с ним, не стоит и пытаться вспоминать...

Он лежал, не в силах двинуть ни рукой ни ногой. От малейшего движения у него начинали ныть виски и пеленой застилало глаза...

Вокруг него сновали люди, камердинеры поочерёдно подходили к его постели, пытаясь выяснить его желания, но он только устало и тяжело приподнимал пудовые веки и снова захлопывал их.

Нет, никогда ещё не бывало у него такого тяжёлого похмелья. Он тоскливо подумал, что, может быть, его опоили чем-нибудь, и где-то уже завязывается тугой узел заговора, и скоро придут убить его. Но эта мысль мелькала где-то очень далеко и смутно, и он не придавал ей никакого значения. Ему было всё равно, лишь бы его не тревожили, не отвлекали от тяжёлой боли и унылой беспросветности нынешнего существования.

Но свежий острый квасок прояснил его мысли, притушил скоро ощущение тяжести в голове и непереносимой боли в животе. Он уже мог поворачивать голову на подушке, не обращая внимания на звон в ушах и тяжесть в затылке, проговаривать несколько слов слабым голосом. Но ответы камердинеров отдавались в голове таким громким гулом, что он переставал говорить и спрашивать, мучительно ожидая, пока пройдёт эта боль и тяжесть, это невыносимое жжение в желудке и эта сухость во рту и горле.

Виски, натёртые уксусом, его запах, щекочущий в носу, свежие глотки кваса позволили ему немного прийти в себя.

«Нет, нельзя больше так пить, — раздражённо подумал Пётр, — чего доброго так и престола лишиться недолго». Но мысль об этом только смутно мелькнула и исчезла. Он теперь законный император России, и никто не позволит этим свиньям зарезать его в постели. К тому же у него верные слуги — недаром он навыписывал из Голштинии так много солдат.

Это простые и крепкие люди, у них нет утончённости, они не сверкают остроумием и модными увёртками пустых незначащих фраз, но это сильные люди, способные в руке держать кинжал и арбалет, люди, которые горой стоят за своего герцога Голштинии, ставшего императором варварской, погрязшей в роскоши и нищете России...

И тут ему доложили, что императрица, его жена, Екатерина, просит принять её по неотложному делу...

Чёрт бы её побрал, эту его жену, что ещё понадобилось ей? Неужели она не понимает, каково ему после этого приёма у графа Шереметева, неужели не знает, что такое тяжёлое похмелье, когда каждое движение причиняет тяжёлую, неотвязчивую боль, а внутри всё переворачивается и рвётся наружу?

Он ничего не сказал, не отозвался, только мотнул головой. Что это значило, никто не мог понять: позволение императрице войти или отказ подождать до лучшего времени? Пётр молчал. В голове проносились какие-то сумбурные мысли вроде того, что эта Екатерина, чёрт бы её побрал, никогда не спит, никогда не пьёт, не знает, что такое горькое тяжёлое похмелье, ей бы только обсуждать всякие дела, давать распоряжения, поэтому она не в состоянии понять его, слабого, беззащитного человека, терзаемого внутренней болью, тяжестью и апатией. Опять она будет говорить что-то, и её слова начнут отдаваться в голове громом, опять будет настаивать на чём-то и он, терзаемый разбитостью всех своих членов, вынужден слушать её и что-то отвечать.

К чёрту, давно надо послать к чёрту эту женщину, которая никогда не давала ему поблажек, никогда не могла понять его слабости и этой сухости во рту, никогда не могла быть беспомощной, каким он был сейчас. Он мотнул головой и тихо прошептал:

— Потом, позже...

Так он маялся ещё часа два, и только после полудня ему стало легче. Постепенно прояснилось сознание, мысли, а стопка старой французской водки и вовсе привела его чувства, разбросанные и разодранные похмельем, в нормальное состояние...

Он сполз с постели, и его одели, слава Богу, что можно было сидеть, пока на него натягивали сапоги, нахлобучивали огромный парик с прусской косицей позади, слава Богу, что ему приходилось быть только манекеном для одежды и обуви...

Взглянув на своё отражение в зеркале, он нашёл, что не так уж плохо выглядит, несколько бледноват, но кожа его всегда была бледной, не знала загара и здорового румянца. Под большими, навыкате, голубыми глазами залегли коричневые тени, но они никогда не исчезали с его лица. Небольшие твёрдые синеватые губы запеклись от внутреннего жара, но его лицо никогда не блистало здоровыми и яркими красками. Ямки оспин ещё более потемнели на коже, но они никогда не портили его лица, а делали его, пожалуй, даже мужественнее и твёрже.

Он нашёл, что выглядит достаточно хорошо для мужчины в расцвете лет и для российского императора. «Ничего, сожрут и так», — злобно подумал он обо всех этих расфранчённых вельможах, которых был обязан принимать, об их пышущих здоровьем лицах, об их громадных париках, скрывающих блестящие лысины и придающих лицам какую-то восточную экзотичность. «Чёрт бы вас всех побрал», — внутренне добавил Пётр.

Нет, ему не по душе были эти расфранчённые мерзавцы, любой капрал прусской армии стоил десятка таких. С ними, этими расфранчёнными льстецами и подхалимами, можно говорить только языком приказа и жестокости, но он часто не выдерживал этого тона и иногда подстраивался под их блестящую чепуховую паутину, которую они плели на балах и приёмах, под их блестящие светские фразы, которые он так ненавидел.

Он старался избегать балов и приёмов, пьянствовал в кругу своих капралов и унтеров, с ними намного проще. У этих одно преимущество: они просты и грубы, курили свои трубки, требовали жалованья и были верны не на словах, а на деле...

Он опять начал вспоминать, что же такое беспокоило его, по-видимому, что-то очень неприятное, но он не помнил, а спросить не у кого. Он, император, обязан знать, что он делал, что говорил, что приказал. Он попытался задавать камердинерам наводящие вопросы, но встречал вопросительные и непонимающие взгляды, и он оставил эти попытки...