Зинаида Чиркова - Украденный трон

Брызги из-под колёс кареты тяжело шлёпались обратно в лужи, оседали тончайшей водяной пылью на дверцах и крохотных оконцах кареты, забивали передок облучка комьями мокрой грязи. Хмарь, набегавшая от залива, заволакивала чистое небо белыми облачками, делала всё вокруг нереальным и бесплотным. Нереальность эту рассекал лишь громкий возглас царского возницы: «Пади!»

Но расступаться было некому, да и лошади шли тихим, неспорым шагом. Больно уж тяжёлой казалась Екатерине, на последнем месяце беременности, быстрая езда, кочки и выбоины, через которые тяжело переваливалась карета, переворачивала ей всё нутро.

Вжавшись в угол, Екатерина видела, как стоит перед ней эта высокая, статная женщина с космами свисающих почти до колен волос, в драной красной кофте с буфами на рукавах, в подметающей грязь зелёной юбке и утопала в её глубоких голубых глазах. Заглянув в них, она словно увидела пустое сияющее пространство, неподвластное никаким бурям и невзгодам, лучистую даль, пронизанную сияющим светом, и ужаснулась. Она, российская императрица, почувствовала себя вдруг ничтожной и жалкой перед этой женщиной, владеющей секретом, который нельзя открыть ей, образованной и умной, секретом, известным только этой юродивой. Нащупав унизанными кольцами пальцами медный грошик, поданный ей юродивой, она ощутила внутренний страх, удивительную ничтожность свою перед высокой далью, в которой, казалось, парила эта удивительная женщина.

Но, вздохнув и вернувшись мыслями в привычный круг забот и суетных стремлений, она подумала, что каждому на этом свете определено своё место. И подивилась той острой зависти, которую она испытала, заглянув в сияющие глаза юродивой.

Никто не знает, что нам предопределено. И тут же оборвала себя — я знаю, что мне предписано. Ей хотелось сбросить всю эту тяжёлую сбрую, все эти цепи, что привязывали её, и внезапно поняла, почему она так остро позавидовала юродивой. У той не было цепей, абсолютная свобода, свобода от всего — от тела, которое требует ежедневной пищи, от привязанностей, которые окружают человека, от обстановки и пространства. И этой свободе и естественности, простоте образа жизни позавидовала Екатерина.

У юродивой нет ничего, и значит, она от всего свободна. Её не стесняли предрассудки, она могла позволить себе говорить что думает, она могла позволить себе не загромождать голову, мозг мелкими, суетными, никчёмными мыслями, которыми только и живёт человек. Екатерина почувствовала, насколько она сама несвободна. Она скована тысячами цепей, и самой крепкой цепью было её неукротимое честолюбие, которое прочитал на её одиннадцатилетнем лбу каноник Пфаль, предрёкший ей три короны...

«Каждому своё», — резонно заметила Екатерина и вернулась в круг привычных мыслей, хороводом проносящихся в её голове. Да, первая сегодняшняя её забота, чтобы Пётр не нашёл предлога удалить её, заточить в монастырь.

Он уже давно собирался это сделать.

Екатерина знала обо всех его словах. Ей докладывали, ей доносили со всех сторон.

Скрыть беременность ей удавалось уже на протяжении восьми месяцев. Узнай Пётр о том, что Екатерина в очередной раз ждёт ребёнка, он не преминул бы воспользоваться этой возможностью, чтобы избавиться от неё.

Она пыталась сблизиться с ним, как-то показать всем, что отец будущего ребёнка — Пётр. Стала бывать на его грубых вечеринках с немецкими, голштинскими капралами, курила вонючие трубки, обольстительно улыбалась, пила тот же шнапс, что и Пётр. Но скоро поняла, что из этого ничего не выйдет. Её тошнило в самый разгар пирушки, её выворачивало при одном взгляде на вонючие мундиры голштинцев...

Надо искать другой путь... Очень помогли ей бесформенные траурные одежды, она куталась в них, и расплывшуюся фигуру сложно было разглядеть под толстым слоем чёрных платьев и тяжёлых шуб... Но что будет, когда подойдёт самый день родов? Она уже и сейчас сказывалась больной и усталой, старалась не бывать на многолюдных сборищах, отказывалась от визитов, принимала у себя только самых близких людей.

Но день родов неуклонно приближался, и она боялась, что закричит, закорчится от боли, и тогда ей будет всё равно, кто видит или слышит её крики и стоны.

Она с благодарностью подумала о верном своём друге, Василии Григорьевиче Шкурине.

Он стал её верным слугой...

Она подкупала его, как только его приставила к ней императрица Елизавета, она давала ему деньги, она хлопотала о том, чтобы пристроить его родственников.

И всё-таки в один прекрасный день обнаружила, что он продаёт её.

Две штуки великолепной голубой, расшитой золотом материи получила она в подарок от матери. Разложив их на креслах, она любовалась отливами золота на голубом парчовом фоне. Фраза вырвалась нечаянно,~Шкурин стоял тут же и услышал.

— Я бы так хотела подарить эту материю матушке-юсударыне. Она будет великолепно смотреться с её белыми волосами и голубыми глазами. И матушка будет красива в таком платье...

Она спохватилась тут же и строго предупредила Шкурина, чтобы он не смел говорить императрице об этом её желании. Для неё самой будет радостью преподнести эту материю Елизавете — Екатерина искала тогда милости у императрицы, давно уже не жаловавшей её.

И как же она была удивлена и раздосадована, когда от императрицы пришли ей сказать, что императрица благодарит за подарок... Значит, это Шкурин, ничтоже сумняшеся, передал её слова, несмотря на запрещение, несмотря на то, что она всегда добра и щедра по отношению к нему. Значит, он предаёт и доносит, значит, это очередной шпион.

И она поступила так, как поступила бы истинно русская женщина, — вышла в переднюю, где стоял Шкурин, такой важный, такой достойный, одетый в расшитую золотом ливрею и носивший хорошо завитый парик. И отвесила ему такую оплеуху, от которой Шкурин едва не упал.

— Как вы смели передать мои слова, как вы посмели стать шпионом?

Она била и била его по толстому лицу, сразу утерявшему всю свою важность, сбила его парик. Красный, униженный, пойманный на шпионстве, пойманный на проделке, Шкурин упал к её ногам, бормотал слова прощения, молил её простить...

— Я столько сделала для вас, а вам всё мало, как же вы продажны... Знайте, что всё, что окружает вас, может быть временным, а служить мне вам же выгоднее, продажный вы шпион...

Он обливал слезами её туфли и клялся в верности. Екатерине понравилось то, что он не отрицал своего шпионства, он только молил её простить и обещал верно и преданно служить ей впредь. Она простила его, никогда не напоминала об этом случае и не изменила своего милостивого с ним обращения. И не ошиблась. С тех пор Шкурин стал верным и преданным слугой, и она привыкла доверять ему. Шкурин и предложил ей план, который она, смеясь, одобрила.