Зинаида Чиркова - Украденный трон

Я рассказываю о крепости так подробно, потому что не хочется упустить ни одной детали. И прежде, чем войти в эту крепость, я изучала её достаточно основательно.

И вот теперь я вижу эту ещё сохранившуюся Светличную башню. Через канал, огибавший цитадель с западной и южной сторон, был перекинут деревянный подъёмный мост, чтобы в случае опасности он закрыл арку в стене цитадели. Створы ворот и опускная решётка-герса делали вход в эту крепость в крепости совершенно неприступной. Я долго разглядывала остатки камеры, герсы, и воображение рисовало мне тот вид, каким он был, когда сюда привезли безымянного арестанта — белокурого императора российского Иоанна. Вероятно, когда его доставили, «зицо» его было закрыто. И он не мог видеть, а только чувствовал, что его везут по воде.

Скрежетал подъёмный мост, гремели кованые цепи, поднимая герсу, гремели сапоги стражи по каменным ступенькам. И наконец его втолкнули в светлицу, открыли лицо. Наверное, он подсматривал через крошечные, оставшиеся не забрызганными чёрной краской пятнышки окна, видел колодец, вырытый во дворе цитадели, и канал, по которому входили в крошечную гавань суда.

Кто знает, видел ли всё это одинокий арестант, никогда не бывший под вольным небом, арестант, которого нельзя было знать никому в государстве. Почему же стал так опасен этот хилый юноша, едва умевший читать и никогда не узнавший государства, так сильно его охранявшего?

Только именем своим. Ему не повезло. Он родился в слишком высокопоставленной семье...

Я ходила и ходила по крепости, из кусочков сохранившихся камней, из мозаики оставленных временем следов соединяя всё в целостную картину. Мне было очень жаль этого несчастного императора, мальчика, лишённого материнской любви, окружённого грубыми, невежественными солдатами, затравленного своими стражами, а потом и зарезанного ими. Я старалась понять, что представляли собой его стражи, он сам, мысленно видела, как он дрожал от холода, кривил рот, поднося ко рту деревянную ложку с немудрящей едой, надолго вставал перед забрызганным чёрной краской окном, метался по светлице, как зверь в клетке. Даже в церковь его не выпускали. Он молился так, как его научили в самом раннем детстве, немногими наивными молитвами. Он читал только те книги, что давали ему стражи — религиозные, духовного содержания.

И как же трудно ему было среди них — он ведь знал, что он император, он научился критически относиться к своим стражам.

Он не понимал только одного — за что его держат здесь? А может быть, понимал?

Я долго ходила по всем закоулкам острова, сидела на каменном фундаменте церкви, стоявшей тут во времена Иоанна, разглядывала каждый камешек...

Уже темнело, когда я направилась к выходу.

Меня не тревожило, что я могу не уехать, остаться здесь, в крепости, на ночь. И думалось, может быть, это даже лучше — я глубже войду в эту атмосферу двухсотлетней давности, лучше пойму. Но мне повезло. Когда я вышла на причал, с острова уезжали рабочие, реставрирующие крепость. Я уже не боялась потерять «лицо», я вся была ещё мыслями там, в Светличной башне.

Я даже не обратила внимания, как ползу животом по тем же просмолённым брёвнам, стою в лодке, залитая брызгами Невы.

Я вернулась в Ленинград, а мне всё ещё представлялось узенькое окошко, забрызганное чёрной краской, оплывшая свеча в жестяном шандале, разметавшийся на кровати белокурый узник...

Великие люди не рождаются и не

подготавливаются воспитанием: они

образуются довольно сложным влиянием

окружающих обстоятельств, переживаемых

впечатлений, воспринимаемых идей...

С самого утра над Невской першпективой кружился крупный рыхлый снежок. С Финского залива дул пронзительный сырой ветер, превращал белые буруны снега в крутящиеся вихри, бросал прямо в лицо слипшиеся комья мокрых снежинок.

Белые хлопья пороши не успевали упасть на сырую глинистую грязь, как у самой земли их подхватывало потоками пронизывающего ветра и крутило позёмкой.

Яркие белые пятна чистого снега оседали на замшелых, почерневших крышах окраинных домишек и расписывали причудливыми узорами тесовую чешую больших усадеб.

Санкт-Петербург готовился к Рождеству Христову одна тысяча семьсот шестьдесят первого года.

Бревенчатый и низенький этот немецко-чухонский городишко спускался Невской першпективой к грязным осадистым берегам реки, катившей свои чёрные воды среди подмерзших заберегов льда. Над городом сверкала куполом собора и высоченной колокольней Петропавловская крепость, белел на противоположном берегу дворец князя Меншикова да неясно громоздилась напротив него приземистая, недостроенная ещё широта нового Зимнего дворца. Кое-где вдоль Невской першпективы высились среди бревенчатых изб дворцы знати, обнесённые тесовыми оградами с большими резными воротами. Но разбросаны они были далеко друг от друга, и разделяли их громадные проплешины пустой земли. Усадьбы стояли посреди пустошей — ещё царь Пётр щедро раздавал желающим строиться даровую бросовую и ничего не родившую землю.

Грязные стаи бродячих собак месили красноватую глинистую грязь, перебегали по деревянным мостам на другую сторону Невы, проваливаясь в навозные плотины и почти скрываясь в ухабах на самой середине широкой улицы.

Скопите деревянных лачужек, лотков и прикрытых тесовыми крышами прилавков обозначало рынок, загромождённый всякой дрянью — кучами мусора, отбросов, навоза, исходившими сладковатым тошнотворным запахом гнилостных испарений. Снег не прикрывал грязи, нечистот и мусора, таял на грудах его и скатывался в колею улицы, собираясь в лужи, подернутые узорами подстывающего льда.

Никто не обращал внимания на грязь и смрад, лавки желтовато светились слепыми окошками. Выпуская клубы пара из отворенных дверей, чёрные толпы народа валили в эти притоны шелков и пряничных петухов, разноцветных лент и светящихся солнечным блеском калачей. Мелкие лоточники-коробейники выставляли свой немудрящий товар прямо под мокрые хлопья снега.

В сыром мглистом воздухе белели палки разносчиков с нанизанной на них сдобной мелочью.

Толпа сновала по лавкам, торопясь успеть до Рождества побаловать себя заморскими пряниками и отечественными леденцами. Мещанский и ремесленный люд в серых скуфейках [5] Скуфейка (скуфья) — ермолка, тюбетейка, комнатная шапочка. и армяках, надетых едва ли не на голое тело, скучивался возле грязных дымных трактиров, рассадников буйства и разврата, пытаясь на медные полушки утолить нестерпимую жажду.