Зинаида Чиркова - Украденный трон

С тоской водворился безымянный арестант в свою прежнюю камеру. Кругом всё то же, что он привык видеть изо дня в день долгие годы. Тот же помост с дырой в полу, та же жёсткая узкая кровать с набросанным на неё рваньём, та же щелястая дощатая ширма — перегородка. И стол у окна, забрызганного чёрной краской. Краску давно не подновляли, и местами она облезла, так что можно было хорошо разглядеть маленькую галерейку перед окном да поленницу дров, аккуратно уложенную у соседней каменной стены.

Клочок неба казался ему сияющим, иногда даже удавалось увидеть отражённый свет солнца. С умилением и болью вспоминал он своё путешествие на лодке, а потом на вольном галиоте, снова и снова слышал, как шипит, облизывая борта, вода, как шлёпают вёсла да раздаются негромкие команды вёсельщикам. Глотнул он свежего воздуха, подышал ветром крепкой бури, вымок в воде, побродил по крестьянской избе во время вынужденной остановки, поторчал в доме, где ему было приготовлено место, но так и не узнал, куда, и откуда, и для какой надобности возили его, носили на руках, завязав лицо чёрной тряпкой.

Но теперь ещё более уверился, что его персона крайне важная, что не станут эти люди, солдаты, охранять и беречь его, если бы не был он страшной и опасной особой. А потом эта женщина, маленькая и полная, с которой разговаривал он, заикаясь от волнения, стесняясь и стыдясь своих холщовых портов и наскоро надетой чистой рубахи, которую тут же, после её посещения, с него сняли. Зачем приходила она, что хотела от него, кем доводилась ему, императору российскому, томящемуся в тюрьме всю свою жизнь?

Примеры из Библии, житий святых, которые он читал и хорошо понимал, подсказывали ему нужный ответ, подсказывали ему решение, но он боялся поверить в него. Верил и не верил — у него отняли всё: титул, богатство, образование и воспитание, гноят в тюрьме, потому что он опасен, страшен самым важным лицам государства, империи.

Почему же не отняли у него жизнь? Вот вопрос, над которым он ломал голову. Просто убить, и не надо его бояться, самое простое и верное решение. Нет, надо мучить, держать в темнице, как дикого зверя. Когда такие мысли одолевали его, он метался в своей клетке и замахивался на своих сторожей, ненавидел и презирал.

Впрочем, кое-что изменилось с его новым водворением в камеру. Теперь в ней всегда кто-нибудь присутствовал, его никогда не оставляли в одиночестве. Возле самой двери поставили грубый топчан с тюфяком, набитым соломой. На нём спал один из его тюремщиков. И даже ночью теперь Иван не оставался один. Он то и дело слышал, как ворочается на скрипучем топчане либо Власьев, либо Чекин, безотлучно находящиеся при арестанте, как они храпят, прерывая его и без того беспокойный сон, как скребут под рубахой, страдая от тех же насекомых, что мучили и его, как кашляют во сне хриплым гнилым кашлем.

Им, сторожам, тоже приходилось несладко. Вместе с ним они дневали и вечеряли, вместе с ним спали в его душной камере, никуда не выходя и никого не видя.

Ещё тоскливее и сумрачнее теперь казалась ему его убогая тёмная комната с каменными стенами и образом Спасителя на стене, где круглые сутки горела свеча, давая мало света. Ему приходилось щуриться, чтобы разглядеть мелкие буквы в его книгах. У него уже было с чем сравнивать эту его каменную клетку. И с просторной деревенской избой в той деревне, где пришлось останавливаться после бури, и с высокой побелённой комнатой в доме, куда его привезли на галиоте. Там светлые просторные комнаты, с немудрящей обстановкой, но такой богатой в сравнении с его убогой клеткой. Окна хоть и забраны решёткой, но дают много света, можно читать днём без свечи. А главное — эти зелёные деревья за окном, эта изумрудная трава на взгорке возле бескрайнего озера, эти крики петухов по утрам и мычание коров по вечерам.

Он жадно прислушивался к звукам извне, они доставляли ему радость и ощущение полноты жизни.

Здесь мёртвая тишина — толстые, каменные, на века сделанные стены не пропускали ни одного звука. А в камере говорили только сторожа — он отвечал им редко и неохотно. Видел, как они стараются поиздеваться над ним, над его неумелостью и незнанием самой простой, обыкновенной жизни. Он даже не спрашивал их ни о чём. Давным-давно они запретили ему спрашивать и ничего не рассказывали. Только намётанным ухом он ловил их отрывочные фразы о чём-то постороннем и для себя делал выводы. Что он знал, что он видел.

Кое-что новое появилось и в поведении сторожей. Они вдруг начали спрашивать его, не хочет ли он пойти в монахи. Монашество, так говорили они, есть его участь, да и привык он уже к монашеской жизни. Но для того чтобы пойти в монастырь, надо прежде быть тихим, спокойным, не роптать, не сердиться, быть кротким, как и полагается святым людям, угодным Богу.

Он сразу согласился, потому что заранее предвкушал, что выйдет отсюда, ему всё равно куда, лишь бы на воздух да видеть небо...

И снова ему сказали, что имя ему дадут Гервасий, а не Григорий, как теперь, потому что в монашестве полагается сменить имя. Уже третье имя, с горечью подумал он. Он-то знал, что зовут его Иоанн, Иван...

Как далёкое туманное видение вставала теперь перед ним мягкая, ласковая рука, гладящая его по кудрявой голове и неясное лицо женщины, шепчущей ему: «Запомни, запомни!..»

Что он страшен, опасен кому-то, он догадывался уже давно. И, сопоставляя отрывочные слова, короткие случайные фразы, понимал, что его смерть была бы для кого-то избавлением. Избавлением от чего? Сначала думалось, что сторожа потому и дым пускают, когда закуривают свои вонючие трубки, шепчутся о чём-то.

«Извести хотят», — тревожно колотилось сердце. Извести — это запало ему в ум, душу, пугало смертельной тоской. Извести — он давно это знал, чуял, чувствовал, неясно ждал этого.

«И скорей бы уж», — думалось мальчику, ещё не жившему как следует, потому что разве можно назвать жизнью это сидение в тёмной каменной клетке. Неясная тоска по иной, другой жизни томила его. Он не знал этой жизни, но старался себе представить. И как люди ходят по вольному воздуху, как плывут в лодках и качаются в них и не в тёмном трюме, не в тесном закутке, а на открытом ветрам просторе, с незавязанными глазами.

Он барахтался в стремлении узнать другую жизнь, кидался к своим книгам, рассказывающим о житиях святых и распятии Христа, запоминал подробности из этих книг и старался понять их.

После посещения Екатерины он вдруг стал представлять себе женщин, девушек. О них много в его священных книгах. Он понимал язык этих книг. Стражи его не читали по-старославянски и на все его вопросы о той или иной подробности из житий либо отмалчивались, либо пожимали плечами, либо открыто смеялись...