Елена Катерли - Некрасов

«Подведут, — думал он, — обязательно подведут, и сделают это так ловко, что я и не замечу».

Он перечитывал материалы «Современника» по нескольку раз, прежде чем подписать их. Перед ним постоянным предостережением стоял образ цензора Бекетова, перенесшего крупные неприятности из-за «Современника». Мацкевич опасался оказаться в положении своего предшественника.

— Если говорить правду, — говорил он ближайшим друзьям, — то Бекетов в этом случае пострадал совершенно напрасно. Я подчеркиваю — в этом случае, потому что он вообще подыгрывался к господам литераторам и любил полиберальничать. Но в данном случае он просто попал впросак, я тоже мог бы так попасться. Что он сделал? Подписал к печати несколько стихотворений Некрасова из уже вышедшей книжки. Книжку эту разрешил печатать сам председатель цензурного комитета. А что оказалось? Оказалось, что председатель цензурного комитета разрешил, а в придворном аристократическом кругу, увидав книжку, возмутились и подняли вокруг этого дела целую бурю.

Буря эта не осталась безрезультатной. Сам министр в особом предписании председателю цензурного комитета назвал стихи Некрасова «грубым и озлобленным политическим памфлетом на коренное устройство общества». Он писал о «злонамеренности» поэта, о карах, которые следовало бы наложить на Бекетова, об обязательном отстранении Бекетова от цензурования «Современника».

— Бекетов-то приходился председателю комитета родственником по жене — вот ему и сошло все это с рук сравнительно благополучно, — говорил Мацкевич. — А у меня жена из поповен, от ее родственников мне пользы немного.

Опасения, что Некрасов обязательно «подведет», ярко вспыхнули в сердце цензора, когда принесли ему «Тишину». Он прочел ее сначала всю, целиком, и удивился ее благонамеренности.

— Полно, всерьез ли он это пишет? Нет ли какого скрытого подвоха? — подумал цензор и прочитал стихи еще раз.

Нет, в целом пьеса была совершенно безвредная, напротив, чувства патриотизма, уважения к религии и к деяниям царя были высказаны как будто искренне.

— Одумался, — решил Мацкевич. — Притих, испугался. Ну, и слава богу. И ему будет лучше, и мне спокойнее.

Уверившись в безвредности пьесы, он начал читать ее по строчкам, по словам, вдумываясь в каждое выражение. Тут кое-что нашлось.

Цензор с удовольствием вымарывал явно непристойные строки. Например, в описании минувшей войны было сказано так:

Почему «проклятья»? Кому проклятья? Ежели неприятелю, то так и скажи, что ему, потому что может получиться двусмысленность, а двусмысленность, когда она относится к высшим лицам, в литературе недопустима.

Он основательно потрудился над «Тишиной» и выпустил ее из рук, уверенный в том, что теперь она совершенно безопасна. Он хорошо подготовился к защите своих исправлений, потому что был уверен, что Некрасов будет протестовать. Так и случилось: вот он сидит и курит сигару, этот известный каждому поэт и литератор, лицо у него желтое, глаза злые, и вежливая улыбка кажется натянутой и неестественной.

— Так чем же обязан вашему посещению? — спрашивает цензор, спрятав свою настороженность под чрезвычайной любезностью. — Знаю, что без серьезной причины не посетили бы вы меня в моей берлоге.

Но Некрасов не сразу ответил на этот вопрос. Сперва он заговорил о делах посторонних, спросил о том, какое впечатление создается от последних книжек «Современника», посетовал, что отдел беллетристики мало чем радует читателя, рассказал об ожидаемых произведениях Тургенева и только после этого вынул, наконец, из кармана цензорский список «Тишины».

Лицо Мацкевича растаяло от улыбок:

— Чудная, прекрасная вещь, — воскликнул он, схватив за руку Некрасова, — поздравляю вас с истинным произведением искусства; оно исторгло у меня слезы умиления, а слезы умиления у цензора — это дорогая и редкая вещь, — закончил он шутливо.

— Однако эти слезы не помешали одновременному пролитию и красных чернил? — так же шутливо сказал Некрасов. — Огорчили вы меня, отец мой, весьма огорчили; так трудно переделывать мне эту пьесу, что и сказать не могу.

— Для вашей же пользы прошу переделать, — ласковейшим голосом сказал цензор. — Для вашей же пользы, поверьте честному слову. Скажу, между нами, прелестная эта пьеса должна произвести благоприятное впечатление на всех благомыслящих людей. Так зачем же портить его несколькими необдуманными фразами?

Он взял в руки листок со стихотворением и быстро пробежал его глазами.

— Ну вот, смотрите сами, уважаемый: с такой нежностью описываете вы свою родину, с таким христианским смирением говорите о скромном деревенском храме и вдруг — такое сравнение: в этом мирном храме, оказывается, раздаются стоны, тяжелее которых не слыхали ни римский Петр, ни Колизей.

Цензор умоляюще посмотрел на поэта и сразу же принял внушительный вид и заговорил нравоучительным тоном.

— Неверное это сравнение, неверное и противоестественное. С Колизеем сравниваете наш деревенский храм! С Колизеем, где христиан отдавали на растерзание хищным зверям… Где же, каких зверей видите вы в мирном сельском храме? Уж если и приводить сравнение с Колизеем, ежели он так понравился или для рифмы нужен, так скажите, что молитвы, возносимые в простой деревенской церкви, горячей, чем молитвы христиан в Колизее.

Некрасов рассеянно вслушивался в слова цензора. Он и без его объяснения прекрасно понимал, почему были вымараны некоторые слова и целые строчки. Ему было скучно, и когда он хотел возразить, то голос его был настолько вялым и нерешительным, что цензор перебил его и перешел к другому, на его взгляд, неподходящему месту.

Николай Алексеевич перестал вслушиваться в слова Мацкевича. Сейчас ему было обидно не за вымаранные строчки. Другая, более глубокая обида точила его сердце. Не вычерки, а похвалы впивались в душу — иная похвала бывает хуже самой резкой брани.

— Хорошо, любезный друг, — перебил он цензора, насколько мог, приветливо, — вы меня почти убедили, я подумаю, как это все исправить.

Он потянулся за шляпой и хотел идти, но цензор упросил посидеть еще полчасика, «продлить драгоценные минуты встречи со столь знаменитым поэтом». Пришлось посидеть, даже выпить чаю, даже пригласить цензора на один из ближайших обедов.

— Буду польщен присутствовать, — сразу же согласился цензор. — О великолепии ваших обедов и о блестящем литературном обществе, собирающемся у вас, говорит весь Петербург.

Некрасов улыбнулся и сказал, что самый главный представитель литературного общества — Иван Сергеевич Тургенев, — к сожалению, не будет, так как находится за границей.