Елена Катерли - Некрасов

Наступала весна. Тургенев собирался за границу, визиты его к Некрасову прекратились. Они встретились на обеде в честь Мартынова и даже не подошли друг к другу — длинный стол разъединил их. Это был немного грустный обед: замечательный русский комик, которому приходилось из-за грошового жалования играть сверх сил, заболел чахоткой и уезжал на юг умирать. Некрасов очень любил Мартынова и сейчас с болью смотрел на его осунувшееся, серое лицо.

Ему захотелось сделать Мартынову что-нибудь приятное на прощанье. Он положил рядом со своим прибором меню и незаметно начал набрасывать стихотворение — тост. Когда отзвучали первые приветствия, он встал и, поднимая бокал, прочел взволнованным голосом:

Он читал и думал о том, что это — ложь, что Мартынов прошел уже всю дорогу, что он не вернется в Петербург. Хорошие люди не заживаются долго на земле! Но он не хотел, чтобы кто-нибудь угадал его мысли, и поэтому, кончая свой тост, сказал почти веселым тоном:

Мартынов вскочил из-за стола и горячо поцеловал его. Остальные кричали «браво» и приветствовали их обоих. Некрасов внезапно нахмурился и сел, — ему показалось, что Боткин, насмешливо улыбаясь, говорит что-то Тургеневу, а тот сочувственно кивает головой. Но он ошибся. Стихотворение им понравилось. Боткин, издали поднимая рюмку, крикнул, что они в восторге от его очень удачного тоста.

Но хотя даже и таких встреч было мало, присутствие Тургенева в Петербурге беспокоило Некрасова. Ему было бы, пожалуй, приятней сознавать, что Тургенев далеко и что они не могут случайно встретиться на улице, в театре или на обеде. Пускай бы уж отправлялся скорей в Париж.

Тургенев этой зимой стоял на вершине своей славы. «Дворянское гнездо» имело небывалый успех; им зачитывались буквально все, первый номер «Современника» был самой ходкой книгой, книгопродавцы до весны получали на него требованья и от столичных и от провинциальных читателей. Но сам Тургенев, как ни баловали и ни восхваляли его в Петербурге, торопился во Францию. Чемоданы давно стояли посреди комнаты, как символ временности пребывания его в России. И в этом тоже было что-то обидное…

Ну, вот уехал Тургенев, и неизвестно, когда вернется назад. Его провожали торжественным обедом в ресторане Дюссо, произнесли много тостов, выпили много вина, пролили много слез. Он был растроган и крепко обнял каждого. Даже Панаева, который залил слезами его костюм.

На другой день Некрасов проснулся с тяжелой головой и с пустотой в сердце. Ему казалось, что вчера он был не на проводах, а на похоронах Тургенева. Это ощущение было так сильно, что ночью он несколько раз просыпался от страшных видений.

Он долго лежал в постели и передумывал все их встречи за эту зиму. Вспомнить было как будто нечего. Теплая интимность исчезла из их отношений, они ни разу не поговорили по душе.

Распался старый крут «Современника» и не соберешь его, как бывало, вместе. Тяжело терять друзей на старости лет.

Некрасов нехотя встал и подошел к зеркалу. Покрасневшие, тусклые, точно бы не свои глаза взглянули ему навстречу. Желтое лицо, поредевшие волосы, худая длинная шея, впалая грудь, сутулая спина — старик, хоть и лет еще не много.

Он перевел глаза на портрет Тургенева. Милый седой юноша, — он всегда будет молодым. Ему куда легче переносить разрыв со старым другом, да и страдает ли он вообще от этого? Он остался в кругу тех, с кем был близок всю свою жизнь, у него почти ничего не изменилось.

Шлепая туфлями, Некрасов побрел на половину Панаевых. Там была подлинная семейная идиллия: на полу, на ковре сидела Авдотья Яковлевна и строила из кубиков сложное сооружение с колоннами и башнями. Младший братишка Добролюбова с восторгом следил за ее руками, боясь дохнуть и пошевелиться. Второй мальчуган, лежа животом на столе, усердно разрисовывал цветными карандашами толстый альбом из библиотеки Ивана Ивановича. А сам Иван Иванович вместе с Добролюбовым сидели на другом конце стола и исправляли какую-то рукопись.

В комнате было очень светло и по-праздничному чисто; лица всех находившихся в ней — спокойны и веселы. Особенно Авдотья Яковлевна, нарядная и красивая, казалась ласковой и доброй.

Такое лицо было у нее всегда, когда она играла или просто смотрела на детей. Она очень любила их и, не имея своего ребенка, тянулась к каждому малышу. Сейчас всю силу нерастраченных материнских чувств она отдавала братишкам Добролюбова. Мальчуганы весь день проводили в ее квартире; она сама их кормила, водила гулять, играла с ними, укладывала спать. Добролюбов жил теперь рядом, в одной квартире с Некрасовым, и его братья гораздо больше любили играть в комнатах Авдотьи Яковлевны, чем в своих.

— Мир честному семейству, — сказал Некрасов, входя в комнату. — Оказывается, уже белый день и все трудятся, и только я предаюсь праздным размышлениям.

Он осторожно обошел башню из кубиков и, присев на корточках, начал критически ее осматривать.

— Что же это такое? — спросил он. — Вокзал? Или дворец? Или церковь? А почему крыши нет? Разве бывают дома без крыши? Пустите-ка меня, я вам покажу, как надо строить.

Он толкнул одним пальцем башню, и она рассыпалась. Мальчуган хотел было заплакать, но Некрасов усадил его рядом с собой и начал разбирать кубики.

— Мы с тобой выстроим деревню, — говорил он, откладывая в сторону кубики и очищая место на ковре. — Мы с тобой выстроим много-много избушек, сарай, ригу. Здесь, где на ковре голубая полоса, мы сделаем мост — это будет река. А сзади у нас вырастет лес. Мы у Авдотьи Яковлевны цветы с окон снимем и кругом расставим, — это будут деревья.

Авдотья Яковлевна, улыбаясь, поднялась с ковра, оправила шумящее платье и поставила на пол несколько горшков с цветами.

— Мало, мало, — сказал Некрасов. — Дайте нам еще вон ту елочку, и вон тот кустик, да еще у вас в комнате есть лимонное деревцо, — оно нам очень пригодится, мы его посреди улицы поставим, а под ним скамеечку сделаем.

Второй мальчуган бросил карандаш и тоже уселся рядом с Некрасовым. Деревня из кубиков широко раскидывалась на ковре. В стороне, под деревом, выросла школа; она была из голубых кирпичиков, с красивой крышей и высокой трубой. Некрасов вырезал из бумаги маленьких человечков и рассадил их около школы.

— Это ребята пришли, — говорил он, — и дожидаются, пока сторож школу отопрет. А вот это — сторож; дайте-ка мне карандаш, мы ему бороду черную нарисуем.

Ребята с восторгом следили за руками Некрасова, а он уже вырезывал пастуха и коров и даже собачонку с задранным хвостом.