Алексей Югов - За землю русскую. Век XIII

— Тяжкую налогу несём, князь, смилуйся, — говорил Зубец. — Сам рассуди: и поплужное берут с нас, и мостовщику, да ежели скота пятнать — опять же за пятно плати; да подводы, да волостелю твоему — и подъездно́е подай, и корма́, и прощальное...

— О-ох!

— Да с возу, да передмеру, как продавать станешь, да потом весчее, да...

И снова тот же жалобный возглас женщины в толпе. Александр с досадой глянул в ту сторону. Женщину заслонили от него. Но она всё так же продолжала стоять, пригорюнясь на руку, и время от времени подводила итог безрадостному перечислению крестьянских невзгод.

Зубец перешёл к перечисленью ордынских даней:

— Да десятина татарская, да ловитва ханская, да запрос, да поминки, да дары, да тамга...

— О-ох!

Это причитанье взорвало князя.

— А вот что, мужики! — громко произнёс он. — Что же вы думаете? Я не знаю, чего и сколько Орда берёт с вас?.. Меня они зорят тошнее вашего!..

Княжеский окрик осадил жалобщиков.

— Чего ты понёс не в ту сторону? — крикнули из толпы на Зубца. — Не к тому тебя ставили перед князем!

— Ты про боярина Генздрилу расскажи...

С правой руки от князя стал мирской истец, с левой — ответчик Генздрило.

Достаточно было взглянуть Невскому на хорьковое, обтёкшее жиром лицо управителя, как всё для него стало ясно.

— ...Все дани-подати подай ему: и гостиное, и весчее, и пудовое, и резанку, и побережное, и сторожевое, и медовое, и ездовое... — докладывал всё тот же Зубец.

И снова после его слов раздалось в толпе неизменное:

— О-ох!

Александр приказал удалить охавшую женщину.

За нею печально побрёл её муж.

— Доохалась? — укорял он её дорогою.

Суд продолжался.

— Истинно говорит? — обратился Александр к толпе, останавливая мирского докладчика.

— Истинно! — загудели все враз.

— Что скажешь? — спросил Невский Генздрилу.

Тот молчал.

— Продолжай, — сказал князь Зубцу.

И тот продолжал:

— Ну, ничем сыт не живёт! Наедут, наедут... со своими и корму спросят, сколько их чрево возьмёт! И чтобы не в зачёт им! Как где заслышит — престольный ли праздник, али у кого свадьба, али братчиной пируют, — и сейчас он тут!.. И полного требует угощенья!.. Ну, это бы ещё терпели! Но вот он сам дитё родит, — а мы же ему праздник подымай! А если к нему с челобитьем стукнешься или хоть только в писцовую избу, то изволочат до смерти, измытарят! Берут с обеих сторон — и от правого и от виноватого. Судиться у него — не приведи господь! Виноватого оправит, правого обвинит!..

Невский прервал Зубца и опять спросил: верно ли говорит он? Все подтвердили. Генздрило молчал.

— В железа его! — стиснув брови, гаркнул Александр.

Воевода заплакал. Стал подгибать колени, но ему не дали упасть в поклон двое мечников, подхвативших его под локти.

— Отдай, государь, вину, не серчай! — всхлипнув, прокричал боярин.

Невский только махнул рукой, чтобы уводили.

— Правильно! Давно пора его ссадить!

— Поплачь, поплачь! — кричали боярину злорадно.

Невский обратился к Зубцу:

— Ты грамотный?

— Аз-буки прошёл, — отвечал он.

— В дьяки к новому воеводе пойдёшь? — спросил Александр и, не дожидаясь ответа, обратился ко всем: — Каков он у вас на счету, а, миряны?

Толпа одобрительно загудела:

— Мужик хорошой!

— Бесстрашной!

— За мирское дело ни спины, ни жизни не пожалеет!..

Зубец, взволнованный, растерянно разводил руками.

— Да какой же я дьяк?

— Мне такие люди нужны! — сказал Александр. — Будь же и на высоком месте таков!.. А заодно вам и воеводу нового ставлю... Меркурий! — позвал Ярославич.

— Я тут, княжо! — послышался сильный голос из среды стоявших у помоста дружинников.

— Подойди!

На крылечке, рядом с креслом князя, вырос могучий, ещё не старый дружинник.

— Вот вам волостель новый и воевода! — сказал Александр. — Этот на пиры да на братчины незван не пойдёт... Он за вас, за хрестьян, со мною в другом пиру пировал, в Ледовом!.. Чай, слыхали?..

— Слыхали, Олександра Ярославич!.. Ну как же не слышать! — раздались голоса.

— Думаю, тот, кто крови своей за родного за пахаря не пощадил, тот на трудовой его добыток не пожадует!.. Верно, Меркурий? — обратился он к новому воеводе.

Дружинник долго не мог произнести ответного слова. Наконец, совладав с собою, словно бы клятву давая, проговорил:

— Да ежели, государь... да ежели только, Александр Ярославич, я твою за меня поруку хоть чем-либо оскверню перед народом, то пускай же от родителя мне проклятье, от сынов поношенье!..

Вторым предстал перед князем пойманный в лесах беглец из числа его собственных тяглых людей — в изодранной одежде, с волосами как перекати-поле. Звали его Онуфрий Неудача-Шишкин.

Невский долго всматривался в смерда, опершись рукою о колено. Наконец спросил хмуро:

— От пашни бегаешь, от тягла?

Неудача-Шишкин метнул на князя взгляд из-под белёсых бровей, вздохнул и что-то принялся шептать, покачивая головой.

— Что шепчешь? — повышая голос, спросил Александр.

— А с сумою шепчусь, государь. Богат шепчется с кумою, а бедный — с сумою.

Кое-кто рассмеялся в толпе. Ярославич гневно рванул складку рубахи на плечо.

— Перед князем стоишь, смерд! Довольно тебе скоморошить! В последнее говорю — пусть все слышат: когда не сядешь на пашню, как все соседи твои, — в земляном по́рубе велю сгноить тебя, захребетника, не́тяга!..

— Воля твоя, князь, — отвечал смерд, — что ж... не привыкать... нашему Мине начёсано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не мучит, а селянину сколько от всех мук — и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж лучше в порубе сдохнуть...

Александр поднялся на ноги.

— Доброго от тебя и не ждал услышать, — сказал он. — От худыя птицы — худые и вести! В железа его!..

Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до времени приказано было дворским сажать всех, кого князь велит заключить под стражу.

Мужики негромко сострадали.

— Эх, Онуфрий, Онуфрий! — говорилось ему вслед. — Ну, и впрямь же ты Шишкин, да и Неудача!

Один молодой мужик, со светлым, соколиным взором, тронул беднягу за рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил:

— Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди вынем с крыши — выпустим.

Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил всех, кто жаждал княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней опушкой. Почему — он и сам не знал, жалко ему было расставаться со светлой этой поляной на холме. И невольно вспомнилось: «Этак вот дед Юрий присохнул сердцем к безвестному лесному сельцу — на стрелке между Яузой и Москвой, — а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву, диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия одна только гарь осталась, уголья да трупы, — думалось, что и место быльём порастёт, — ан, смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ, и опять поднялся городок... Видно, быть здесь доброму городу!.. Дед Юрий далеко видел! Ключ ко многим путям — что из Киева, что из Новгорода — отовсюду через неё, через Москву. Купец никакой не минует: ни царьградский, ни гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом Юрьем срублен где надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то и крепость будет не из слабых...»