Нина Молева - Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

— Предки наши, великий государь...

— Со старым счётом жили, сказать хочешь. Верно, да жизнь иной была. Да и что за грех летоисчисление не от сотворения мира вести, а от рождения Господа нашего Иисуса Христа?

— Не в грехе, государь, дело — в обычае. А обычай он, как известь кирпичики, людишек между собою слепливает. И жить-то им так, по родительскому обычаю, легше, покойнее.

— Вот покою этого я и не хочу. Господь сотворил человека, сам в Священном Писании читал, для труда и забот. Вот и пусть в державе моей трудится и заботится. Плут и тот без земли и дела ржавеет, а человек и вовсе в прах превратиться может до времени. Ты мне, владыко, на один-единственный вопрос ответь: есть в новом летоисчислении грех?

— Греха, великий государь, нету, но...

— А больше ничего и знать не хочу. Каково это нам с иноземцами торговать будет, когда ни во времени, ни в порядке уразуметь друг друга не можем. Так благословишь, святейший?

— Благословлю, государь, хоть и со стиснутым сердцем. Верь, нелегко мне. Как людишек уговорить-то? Шум ведь подымут.

— А царская власть на что? Быстро уймутся. Лучше позволь, святейший, речь мою тебе прочесть. Время торопит!

— Твоя воля, великий государь. Для меня в том одна радость.

«Во имени господни извещение.

Изволил великий государь царь святейшему патриарху глаголати, быв у него октоврия месяца в 4 день ради посещения в немощи.

Что священники ставятся, грамоте мало умеют, еже бы их таинств научати и ставити в той чин. На сие надобно человека и не единого, коих сие творити; и определите место, где быти ему.

Чтобы возымети промысел о разу млении к любви божией и к знанию его христиан православных и зловерцев: татар, мордвы, и черемися, и иных, иже не знают творца Господа, и для того во обучение хотя бы послати колико десять человек в Киев в школы, которые бы возмогли к сему прилежати.

И благодатию Божиею и зде есть школа, и тому бы делу породеть мощно, но мало которыя учатся, что никто школы, как подобает, не назирает. А надобно к тому человек знатный в чине и во имени и в доволстве потреб ко утешению приятства учителей и учащихся. И сего не обретается ни от каких людей. Быти тому како?

Евангелское учение и свет его, си есть, знание Божие человеком, паче всего в жизни сей надобно. И из школы бы во всякия потребылю люди, благоразумно учася, происходили в церковную службу и в гражданскую воинствовати, знати строение и докторское врачевательное искусство.

Ещё же мнози желают детей своих учити свободных наук и отдают зде иноземцом оныя, ини и же и в домех своих держат, будто учителей, иноземцов же, которыя славенского нашего языка не знают прав говорити. К сему ещё иных вер, и при учении том малым детём и ереси своя знати показуют, отчего детем вред и церкви нашей святей может быти спона велия, а речи своей от неискусства повреждение.

А в нашей бы школе при знатном и искусном обучении всякого добра учинилися. И кто бы где в науке заправился в царскую школу, хотя бы кто побывать пришол, и он бы ползовался.

И сего смотрети же надобно и прирадеть тщательно зело. Но яко вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя, тако слово без промысла, а труд без чина и без потреб не успеет ползовати.

Ещё же велия злоба от диавола и козни его на люди, еже бы наука благоразумная где-либо не возимела места, всячески бо пропинания deem в той.

Господь же Бог во всём помощь сотворит людем спасительну».

— Что скажешь, владыко?

— Дай тебе, великий государь, Господь поспешение во всех твоих замыслах. Коли хочешь, назову тебе помощников в делах школьных.

— Нет, владыко, обожду, когда сам к делам приступить захочешь. При тебе никаких заместителей мне не надобно.

— Всё в руце Божьей, великий государь, продлить ли человеку живот свой или...

— Не продолжай, владыко, не продолжай!

— Не стану тебя огорчать, государь, а всё надо быть ко всему готовым. Как царевич там? Давненько его не видал? Учение у него по твоей ли мысли идёт?

— Что тебе, владыко, сказать. Приставил я к нему, поди слышал ты, учёного немца. Из Данцига. В Лейпцигском университете учился. О семье его доведался. Отец — богатый горожанин. Сын в науках успехи имел. Мартин Нейгебауэр называется. Пока ещё сам его не видел. Когда до Москвы доберётся, тогда рассудим.

1699 года декембрия в 20 день издан указ

Великого Государя о праздновании нового

года отныне с 1 января. Ради того празднества

украсить все дома сосновыми и еловыми

ветками, а также можжевеловыми по образцам,

выставленным в Гостином дворе. В знак веселия

отныне следует поздравлять друг друга. На Красной

площади устроить огненные потехи, а по дворам

стрелять из пушек и мушкетов, а также пускать

всяческие ракеты.

Не опустел Лефортов дворец. Снова двери настежь. Иллюминация — глаз не оторвёшь. Хвоей окрест пахнет. Фонари цветные горят. Возок за возком в ворота въезжают. Все знают, принимать гостей будет сама Анна Ивановна. Что там платья немецкие наимоднейшие, главное — от блеску бриллиантов глаза слезятся. Вся горит переливается. Хороша! Ничего не скажешь, хороша. А уж как после возвращения государя расцвела. Щёчки пухленькие. Розовые. Губки вишнёвые. Капризные. Глаза — что твои незабудки. Брови вразлёт. На высоком лбу локончики золотятся. Государь с кем ни поговорит, всё к ней оборачивается — налюбоваться не может.

— Вот видишь, видишь, рёзхен, всё по твоей мысли вышло. И торжество, как в Европе. И гостей — дай Бог уместиться в таком-то зале. И скрываться тебе ни от кого не надобно.

— Мой Питер, ты настоящий волшебник! Ты пойдёшь со мной танцевать первый танец, правда? Самый первый! Если бы ты знал, как мне это важно. Ведь знаешь, разное люди толкуют...

— Танцевать с тобой, рёзхен? Непременно. Только обожди немножко. Без меня начинайте. Тут ещё по делам потолковать надо с Шереметевым и Фёдором Юрьевичем.

— В такую-то ночь! Это безбожно, либлинг!

— Великий государь...

— А вот и ты, Князь-Кесарь. Извини, Анна Ивановна, освобожусь, тотчас тебя сыщу. Давай-ка князь, в затишный покой зайдём, потолкуем. Князя Бориса Петровича что-то не вижу.

— Здесь Шереметев, великий государь, где же мне ещё и быть.

— Тогда начнём. Итак, господа, одиннадцатого ноября сего года заключили мы тайный союз с королём польским курфюрстом Саксонским Августом.

— Договор, ваше величество, договор. Оно точнее будет.

— Буквоед ты, Борис Петрович, ещё какой буквоед. Пусть договор. И по тому договору обязались мы незамедлительно вступить в Ингрию и Карелию по заключении мира с Турцией.