Нина Молева - Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Спустя несколько дней мастера в соборе Петропавловском встретила. В печальном платье. Голова опущена. Губы дрожат. Не удержалась:

— Иван Никитич, мастер, тогда, у батюшки... Ведь обычай европейский покойных на смертном ложе писать, а государь...

Головой замотал. Сжался весь:

— Не надо, государыня цесаревна. Художник — человек подневольный.

— Непорядок, порядок-то какой. Ведь умерших писать надо... в последний раз... как парсуну надгробную... вон они в соборе Успенском в Москве.

— Не знаю я порядков таких. Не слышал о них никогда при русском дворе.

— А при иностранных?

— Тем более. Был когда-то. В древности. Теперь не бывает.

— Кто же послал вас государя ещё живым писать? Кто?

— Посыльный из дворца, государыня цесаревна. Кто же ещё.

— Чьим же именем? Кто приказ дал? Меншиков? Я не проговорюсь, Иван Никитич, ни за что не проговорюсь. Ты не говори вслух, только головой кивни. Меншиков, да?

— Никто бы по меншиковскому приказу во дворце с места не сдвинулся.

— Верно, верно, Иван Никитич. А алтарь перед батюшкиным смертным покоем — разве не светлейший распорядился соорудить? Чтобы никто туда входить не мог, тем паче особы полу женского?

— Не мог Меншиков алтарём распоряжаться. Эта домена владыки Федоса и, так полагаю, государыни.

— И ты согласился живого мёртвым изобразить, неужели согласился, Иван Никитич?

— Зря вы так, государыня цесаревна. Вы на картину самую посмотрите — её в кладовые дворцовые сразу же и унесли. К живому государю я пришёл, живого и написал. Может, и последний вздох его принял. Кроме нас с живописцем Таннауэром, в покое никого не оставалось. А мы с господином Готфридом ни словечком не перемолвились.

Новая императрица! Двор притаился: с чего начнёт — кого осудит, кого оправдает. После того что промеж государыни и государя случилося, не станет императрица всё по-старому оставлять. В том и сомнений ни у кого не было.

— Слышала, слышала, Аннушка, всех осуждённых по делу Вилима Ивановича велела государыня матушка помиловать! Всех до единого!

— Ну, головы-то Вилиму Ивановичу, уж как бы хороша ни была, не приставишь.

— Господи, Маврушка! Да будет тебе страсти-то все эти поминать. Было — прошло.

— Известно, прошло. Сам Вилим Иванович в общей скудельнице...

— Вынут его оттуда, вынут! Уже объявлено, что похороны самые торжественные состоятся.

— Из скудельницы, известно, кого-нибудь раздостать — не велик труд, а вот голову из Кунсткамеры...

— Маврушка, сколько раз повторять!

— Не сердись, не сердись, Елизавета Петровна. Вон гляди, как наша старшая цесаревна задумалась. С чего бы?

— И впрямь, Аннушка, о чём это ты?

— О превратностях жизни человеческой, да на что тебе это, сестрица. Ты и без этих мыслей проживёшь.

— И в голове не держи, проживу. Я уж у государыни родительницы выпросила, чтобы Егора Столетова ко мне в штат назначить.

— Егора? Того, что для Вилима Ивановича письма любовные сочинял, а тот за свои собственные выдавал? Так его же кнутом, беднягу, били и в Рогервик на каторжные работы сослали.

— Э, Рогервик там — не Бог весть какой дальний край. Вернуть сочинителя нашего оттудова ровным счётом ничего не стоит. Уже и нарочный выслан.

— Ишь, как обернулась ты быстро, сестрица.

— А чего ждать? Ещё, не приведи, не дай, Господи, какую новую вину для человека удумают. Под моим крылом ему надёжней будет.

— А о шуте Балакиреве не похлопотала, Елизавета Петровна?

— Да полно тебе, Маврушка! Шут-то мне на что нужен. Сочинять я и сама пробую. Глядишь, чему у Столетова-то и поднаучусь.

— И то правда, ему меньше других досталося от государя. Всего-то навсего батоги да ссылка на три года в Рогервик.

— Вот и прихватила бы, цесаревна, бедолагу. Что тебе стоит! А государыня императрица на радостях всё разрешит.

— Семейство какое Монсов странное — никогда для фамилии нашей полезным не было. Поначалу всё лучше некуда, зато потом...

— О чём ты, Аннушка?

— Сама посуди, сестрица, каково Матрёне ото всех этих перипетий — что с сестрицей, что с братцем.

— Ой, нашла кого жалеть! Да твоя Матрёна Ивановна уже статс-дамой к государыне императрице назначена и семейство её всё, все Балки, ко двору взяты. Ведь случайные же люди...

— Какие же случайные, Лизанька? Вовсе нет. Прадед ихний, майор шведской службы, в войска дедушки нашего, государя Алексея Михайловича ещё когда перешёл и помер перед тем, как государю батюшке в Великое посольство ехать. С двадцати четырёх лет в нашей армии служил. И сын его Фёдор Николаевич здесь остался, генерал-поручиком стал, орден Александра Невского получил и, как знак особого благоволения государя батюшки, его портрет, бриллиантами осыпанный. Не всем государь батюшка такие награды жаловал.

— Чтой-то фамилия у них будто бы иная была, коли память мне не изменяет.

— Тебе, Маврушка, николи ещё память не изменяла. Первого майора звали Балкеном, а внука уже Балком. Тоже до орденов всяких дослужился, чин генерал-поручика получил, а по первой жене к шведскому имени русское присоединил. Вот и стали они Балк-Полевы.

— И откуда у тебя подробности такие, Аннушка? Будто специально семейством ихним интересовалась.

— Не семейством. Покойный государь батюшка про учебные полки рассказывал и про то, сколько пользы от Балк-Полева было.

— А ты всё и слушала? И от скуки не заснула? Господи, мученица ты наша!

— Вовсе нет, Лизанька, мне интересно было. Когда государь батюшка из Великого посольства вернулся, Николай Николаевич Балк стал вместе с другими офицерами готовить учебные солдатские полки. Один — в темно-красных кафтанах, другой — в тёмно-зелёных. Вот с тёмно-зелёными он и занимался перед самым началом Северной войны. Из них-то и образовались тысячные солдатские полки, которыми позже генерал Вейде в составе своей дивизии командовал.

— Господи, спаси и помилуй! Да ты, сестрица, скучнее голштинцев твоих рассуждаешь. Голштинцы твои тебя, поди, разинув рты слушали.

— А им про то слушать незачем. Это дела российской армии.

— Ну, а коли ты с герцогом Карлом обвенчаешься, тогда всё ему рассказать сможешь.

— Не смогу и не стану, Лизанька. Супруг супругом, а наша держава всегда мне ближе и дороже останется. Да ты хоть раз послушай, Лизанька. Увидишь, как оно всё любопытно складывается. Точно не помню, но, кажется, государь батюшка говорил, что в 1700 году Балк собственный полк организовал и им же под Нарвой командовал, а позже в Ингерманландии и в Эстляндии. А ты толкуешь, случайные люди? Нельзя так, сестрица, не разобравшись, людей судить.