Таисия Наполова - Наталья Кирилловна. Царица-мачеха

Да как остановить упорную!

Боярыня Прозоровская приблизилась к Софье, которая шла, закрытая траурной фатой, ни на кого не глядя. Боярыня слегка коснулась её плеча:

— От имени царя Петра и цариц Натальи и Марфы, от бояр також бью челом, царевна благоверная: не нарушай чина!

Боярыне показалось, что царевна слегка дрогнула при словах «царь Пётр». Но у боярыни не оставалось сомнений: царевна Софья не вняла челобитью.

Это поняла и царица Наталья, зорко следившая за каждым движением боярыни Прозоровской и Софьи. Она решила отрядить к царевне свою мать Анну Леонтьевну, у которой достало бы характера, дабы вразумить дерзкую гордячку.

— Матушка, останови безумную! Скажи ей, что всем боярством бьём ей челом. Да возвернётся во дворец! Не остановишь — позор и укор будут на наши головы!

В народе слышали слова царицы Натальи, и они вновь породили смуту в умах. О соблюдении ли чина думать царевне в таком великом горе? Царевич-сирота хоронил сироту-брата, молодого несчастного царя, до времени ушедшего из жизни. Или не вправе царевна Софья предаться своему горю и проводить его в последний путь не по чину, а как велит сердце?

Она же была ему за мать и за отца! И почто так жестокосердно судит её ныне царица Наталья?! Хоть бы старая мать царицы остерегла её от жестокости! Но Анна Леонтьевна охотно подхватила слова дочери-царицы:

— Знамо дело: остановить надобно гордячку! — Но тут же, почувствовав, что должно смягчить резкость этих слов, что к ней все кругом прислушиваются, добавила: — Не в себе, видно, девица... Забыла... Объяснить ей надобно поласковее. Скажу ей, царица-матушка: «Царевне ли идти рядом с чёрным людом?» Чай, как услышит добрую речь — опомнится... Господь, чай, не оставил её, отведёт от стыда.

И Анна Леонтьевна, слегка помедлив, засеменила к царевне Софье, которая вместе с шествием слегка задержала шаг.

— Благоверная царевна, послушай старую мать. Царя Фёдора Алексеевича уже не вернуть... Не срами молодого царя Петра, не приближайся к нему! — И уже в сердцах, видя, что царевна не слушает её, почти выкрикнула: — Или он не царь тебе?!

Но царевна Софья молча и скорбно продолжала свой крестный путь. В эту минуту для неё не существовало ничего, кроме её безграничного горя, и в этом горе было мучительное сознание личной вины: не отвела руки злодеев, опоивших зельем брата-царя, не спасла!

Не гордость и не злое упорство, в чём обвиняли её Нарышкины, а безмерная боль утраты и терзавшее её сознание собственной вины — вот что было в её душе.

И люди, чувствуя её беспредельную скорбь, плакали потихоньку, глядя на неё.

Поняла ли она, о чём просили её боярыня Прозоровская и Анна Леонтьевна? Скорее догадалась, чем поняла. Слова доходили до неё с трудом. Но она чувствовала и понимала, что даёт повод Наталье для злословия и клеветы. Ей было горько, что Наталья перед всем народом не устыдилась показать свою злобу. Сама она приличий не соблюла. Не дождавшись, пока царя предадут земле, Нарышкины собрали своих похлебщиков [22] Похлебщик — тот, кто угождает. , чтобы выкрикнули имя царевича Петра да присягнули ему. Знали, что Милославские в своём великом горе не будут хлопотать в эти минуты о царстве. И ныне она, Софья, стала им поперёк, когда решила пойти за гробом брата-царя. Увидели в этом посягательство на царство со стороны Милославских. Сколь же властолюбивы эти Нарышкины!

Так думала Софья, слыша за своей спиной злобное шипение царицы Натальи. По звуку её шагов догадалась, что она приблизилась к паперти, где её дожидался сын Петруша, ныне почитай царь. Никак разговаривает с ним? Софья невольно прислушалась, предчувствуя, что речь пойдёт о ней.

Так и есть. Не уймёт никак свою злобу.

— Слышал, Петруша, что сестрица твоя благоверная ныне вытворила? Не придумала бы ещё чего-либо. А укоры на нас пойдут. Скорее простись с государем-братом — да пошли из храма. Не начала бы и тут озорничать твоя сестрица. Слыхал, поди, что люди говорят?

— Как не слыхать! И слушать зазорно.

— Пошли скорее, Петруша! Не пристало нам тут до конца стоять...

И, быстро сотворив крестное знамение, вместе с матерью-царицей Петруша-царь покинул храм.

Поспешное бегство из храма царицы Натальи с царевичем Петром смутило окружающих и многих испугало. Это был вызов всему укладу не только дворцовой, но и церковной жизни, вызов куда более сокрушительный, чем присутствие царевны Софьи при гробе брата-царя. Люди помнили, как всего минутами ранее Наталья кричала на царевну Софью, виня её в несоблюдении приличий. Почто же сама столь дерзко ославила веками установленные законы?

Больше всех был потрясён патриарх Иоаким. Он побледнел и опустил голову, словно и сам был виноват в случившемся. Возможно, в душе его пробудились сомнения, правильно ли он поступил, когда так поспешно благословил на царство ребёнка Петра из семьи Нарышкиных. Свою поспешность он оправдывал опасением смуты. И вот теперь все будут думать, как бы заводчиками смуты не стали Нарышкины. Пётр ещё дитя, и править всеми станет его мать, царица Наталья. Но, ежели она так принародно не пощадила всеобщей скорби и не уважила людей да ещё надругалась над церковным чином, могут ли москвитяне ожидать от неё правды и милосердия, когда укрепится её власть правительницы?

Люди видели смущение патриарха Иоакима, но мало кто ожидал от него порицания правительнице: в народе думали, что патриарх прямил Нарышкиным.

И думать так были немалые основания. Патриархом Иоаким был избран в 1674 году, когда в силу вошли Нарышкины. Говорили, что ранее он жил в Киеве и в Москву его взяли благоволением к нему Матвеева и что сам Матвеев и «присмотрел» его в Киеве.

Сейчас же Иоакиму ставили в вину, что он поспешил с избранием царя, когда Милославские были в горе и не могли собраться с силами для участия в таком важном деле. Вот почему в эти минуты, когда царица Наталья с сыном торопливо удалились из собора, не простившись с покойным государем, не дождавшись конца службы, все взоры обратились к патриарху. Видели его волнение, его растерянность и думали о том, что же ныне всех ожидает.

Кажется, только одна царевна Софья, поглощённая своим горем, не заметила ни бегства из собора царицы Натальи, ни волнения патриарха. Зато сама она стала в центре всеобщего внимания. Все видели, что горе её было безутешным. Она то плакала навзрыд, то, вдруг затихнув, всматривалась в лицо усопшего и целовала его в застывшие уста, словно надеясь найти в них признаки жизни.

Патриарх закончил служение. Гроб был опущен под своды склепа, и траурное шествие снова двинулось, на этот раз обратно, во дворец, на поминальную трапезу.

Царевна Софья на минуту смолкла, затем откинула траурную фату, обвела окружающих замученным взглядом и вдруг громче обыкновенного произнесла: