Мишель Зевако - Борджиа

Чезаре побледнел. Уж не предали ли его?.. Но почти сразу успокоился.

Нет, это не ему кричали. А возгласы между тем становились все резче и определеннее:

– Смерть убийце Франческо!

– В Тибр проклятого француза!

– Правосудия! Убийцу – палачу!

И кулаки тянулись к Рагастену. Борджиа недобро усмехнулся:

– Черт возьми! Вы слышите, шевалье?

– Слышу, монсиньор, но не понимаю…

– А ведь кричат на добротном итальянском…

– Ба! На жаргоне черни.

– Но что же вы от них хотите, в конце концов?

– Да здесь и дьявол позабыл бы латынь, монсиньор… Ола! Да они разбушевались… Осторожней, Капитан!

Положение становилось опасным. В самом деле, в один из моментов, когда возбужденная безнаказанностью толпа то накатывалась, то отступала, Рагастена внезапно вовлекло в людской водоворот и внезапно отделило от Чезаре.

Шевалье подобрал уздечку и, сжав бока лошади коленями, приготовился защищаться. Борджиа хотел вернуться и отдать приказ атаковать толпу, но придворные окружили его. Ринальдо натянул поводья своего коня и крикнул:

– В замок, монсиньор! Там мы получим подмогу и подавим этот бунт. Теперь же нас раздавят.

Рагастен остался один. Он не спрашивал больше себя, почему толпа обвиняет его в смерти герцога Гандийского. Он не видел монаха Гарконио, одетого, как человек, из народа и переходившего от одной группки людей к другой. Он видел, что окружен со всех сторон.

Но шевалье решился дорого продать свою жизнь. Образ Примаверы на мгновение предстал перед глазами. Он с сожалением вздохнул.

– Ба! – пробормотал он. – Немножко раньше – немножко позже… Какая разница! Что же! Покажем этим болванам, как сумеет умереть бедный искатель приключений, весь капитал которого составляют шпага да смелость!

И в ту же секунду он грубо пришпорил своего Капитана. Лошадь, не привыкшая к такому обращению, встала на дыбы, взбрыкнула и нанесла копытами добрую дюжину сильных ударов. В мгновение ока плотный людской круг распался. Кто-то заорал от ужаса, трое или четверо обступивших шевалье взвыли от боли, получив от Капитана удары по челюсти.

В ответ на эти вопли Рагастен расхохотался.

Он не захотел обнажать шпагу, да и против такой толпы она была бы бесполезной. Но красуясь в седле, гордо выпрямившись, звонко смеясь, он казался воплощением Геркулеса, опрокидывающего в одиночку людишек Какуса.

Железная рука шевалье сжимала поводья Капитана; конь в бешенстве перебирал ногами, брызгал слюной, шумно дышал; его большие ноздри, казалось, вдыхали воздух битвы. Внезапно Рагастен отпустил поводья… Конь подпрыгнул, взбрыкнул и закрутился, рассекая воздух своими копытами.

– Прочь, олухи! Прочь, сброд! – гремел голос шевалье.

– Смерть убийце! Смерть французу! – отвечала толпа исступленными криками.

Послышались аркебузные выстрелы, но ни одна из пуль не задевала всадника, который в головокружительном, непостижимом круговороте пробивался к Замковой площади, теперь уже близкой… Но между площадью и шевалье обрисовалась шеренга одержимых – живой, непреодолимый барьер.

Рагастен приближался к нему… Внезапно он увидел мужчину, который, согнувшись в три погибели, приближался к его коню. Мужчина держал в руках громадную кривую саблю. Он намеревался перерубить суставы Капитану!..

Рагастен уже видел себя погибшим.

В эту минуту, когда жизнь его зависела лишь от прилива безумного героизма, который один только и мог его спасти, шевалье почувствовал, как силы его многократно возросли. И в то самое мгновение, когда человек с саблей прыгнул на Капитана, Рагастен молниеносно наклонился и схватил злоумышленника за пояс, потом поднял его и легко уложил поперек седла… Этим человеком оказался Гарконио! Но Рагастен не узнал его. Он даже не посмотрел на пленника. Потом Рагастен подъехал к живому щиту. Его противники удвоили поток яростных оскорблений, а шевалье направил лошадь прямо на них.

Внезапно Рагастен бросил поводья, схватил обеими руками своего покрасневшего от негодования пленника, поднял его над головой, привстал во весь рост на стременах, качнул монаха пару раз и мощным рывком, в который шевалье вложил все свои нервы и мускулы, швырнул как из катапульты на своих противников.

В то самое мгновение он снова натянул поводья и в яростном порыве погнал Капитана вперед. Лошадь, обезумевшая от ужаса, присела и, резко оттолкнувшись, так высоко прыгнула, что перелетела через несколько рядов живого заграждения, приземлившись с другой стороны преграды, и сразу же пустилась галопом к главному входу замка.

В Риме, как и в большинстве крупных городов, был специальный квартал, который назывался Гетто. Квартал представлял собой путаницу темных улочек с ручейками, струящимися по самой середине, по разбитой мостовой; в них разлагались кухонные отбросы и мусор. В этом странном мирке звучали все известные языки, словно разные народы и племена назначили себе здесь свидание после крушения Вавилонской башни.

Этот квартал, обитатели которого имели право выходить в город только в определенные часы, это Гетто, христиане, ужасаясь, избегали, а отведен он был неверным и неверующим. Там жили египтяне, колдуны и чародеи, цыгане, предсказатели судеб, евреи, торговавшие драгоценными камнями и тканями, мавры, занимавшиеся изготовлением оружия и доспехов.

В вечер похорон Франческо, когда дальние колокола отзвонили одиннадцать раз, по одной из этих вонючих улочек пробирался мужчина. Его сопровождали четверо слуг; один из них шел впереди с фонарем в руках, а трое, вооружившись пистолетами [8] Пистолет – этот вид оружия появляется во 2-й половине XV в. Впервые он применен в Англии, в сражении при Тоутоне в 1461 г. и кинжалами, замыкали процессию. Слуга с фонарем предупредительно осветил хозяину цепь, протянутую через улочку, и господин счастливо преодолел препятствие. Потом эскорт углубился в Гетто, выбирая дорогу согласно кратким указаниям хозяина.

Ночной гость остановился перед низким ветхим домиком с растрескавшимися стенами. Хибара эта выглядела самой отталкивающей в окружении и самой мрачной. Господин жестом приказал эскорту ждать его на улице, а сам, без колебаний, вступил в узкий проход, медленно поднялся по очень крутой деревянной лестнице, очутился перед дверью и открыл ее. Он оказался в комнате, освещенной тусклым светом дымящего смоляного факела. В глубине комнаты, на циновке, сидела, или скорее съежилась, уткнув подбородок в колени, женщина. Она казалась очень старой, судя по изборожденному морщинами лицу, но внимательный наблюдатель, заметив живость взгляда, не дал бы ей больше шестидесяти лет.

Увидев посетителя, женщина не шевельнулась, не произнесла ни единого слова. Только едва заметно вздрогнула, как будто вид этого человека пробудил в ней какую-то глубоко скрытую боль.