Исай Калашников - Разрыв-трава

— Без меня тут, ребятки, тихо живите. Струментом моим не балуйте.

— Не будем, — пообещал Назарка.

— Ну, идите.

Отпустив ребят, он бесцельно походил по чисто подметенному двору, вернулся в дом. Устинья заводила тесто, теща стояла возле нее и то ли всхлипывала, то ли хлюпала носом.

— Как же мы будем жить-то без кормильца нашего? — Она потянула подол передника к глазам.

А он смотрел на Устинью, ему хотелось, чтобы эти слова сказала жена, а не теща, но она ничего такого не скажет, бабью слезу, не уронит, разве уж после, когда поймет, какая легкая жизнь ей была при нем.

— Устюха, ладно уж, собери вечер-то… — сказал он.

Она кивнула головой, вытерла оголенные по локоть, испачканные в муке руки.

— Кого еще позвать, кроме своих? Рымарева надо?

Ему показалось, что Устинья усмехнулась. Не поняла его душевной настроенности, нашла время Рымаревым корить. И за что корить?

— Неразумный ты человек, — сдержанно сказал он. — Но обожди, клюнет тебя жареный петух. Поймешь, что совсем не дурак у тебя Корнюха.

— Я спроста ведь…

Может быть, и спроста. Бабий ум крученый, как волос у барана, трудно разобраться во всех его завитках. Ну да что тут… Не маленькая обида на нее осталась и целый день тонким комариным звоном тревожила его.

На проводины первыми пришли Игнат и Настя, следом Татьяна, но она тут же ушла: Митька ее где-то забегался, найти надо было. Настя стала помогать Устинье собирать на стол, Игнат сел на лавку, задумчиво посмотрел на Корнюху.

— Едешь, значит…

— Еду.

— Не знаю, братуха, надо ли тебе это говорить… — нерешительно начал Игнат. — Неловко вроде… Ну да уж скажу. Не приискивай ты себе там выгод всяких. На войне, братуха, шибко таких не любят.

— Какие там могут быть выгоды? — удивился Корнюха, — Зачем ты обо мне так погано думаешь?

— Ты не обижайся. Я погано о тебе не думаю. Хочу я, Корнюха, чтобы там у тебя было побольше хороших товарищей. С товарищами не пропадешь.

Разговору помешал Лучка Богомазов. Он пришел уже подвыпившим, веселым, из оттопыренного кармана брюк торчала засургученная головка бутылки. Елена (празднично одетая, вся грудь в монистах) то и дело одергивала его, что-то шептала на ухо, но Лучка не слушал ее, смеялся, лез целоваться со всеми.

Стали садиться за стол, но Лучка, увидев, что нет Татьяны, заупрямился.

— Без сеструхи не сяду, — поднял палец. — Вы ее тут не обижайте.

— Только о том и думаем, как ущемить-обидеть, — засмеялась Настя. — А вот и она.

Лучка посадил сестру рядом с собой.

— Ничего, Танюшка. Будет и на нашей улице праздник. Игнат поднял стакан с водкой, посмотрел сквозь него на лампу, вздохнул.

— Две войны на жизнь, очень это много. Хотел бы я, мужики, чтобы эта война была последней и для нас и для наших детей, чтобы ею на веки веков кончилось всякое смертоубийство. Дай вам бог, мужики, вернуться к родным пашням.

— Возвернемся, Игнатий — крикнул Лучка. — Чего я боялся, так это тюрьмы. А война мне со всех сторон знакомая.

— Сиди ты, Аника-воин! — дернула его за рукав Елена. — Плакать надо, а он привскакивает от радости!

— Во, опять… Да не войне я радуюсь, распрекрасная ты моя Елена. Участь Максима меня миновала одно дело. Другое дело, после войны заживу наконец по своей воле-охоте, буду тебя, ягодку ненаглядную, из своего сада яблоками потчевать. А не вернусь… На миг Лучкины глаза протрезвели, он выпил водку, мотнул головой. Нет, надо мне вернуться во что бы то ни стало!

Корнюха тискал в ладонях граненый стакан, хмурил брови. С войны не все возвращаются. А ему тоже, как и Лучке, надо непременно вернуться. Столько трудов положено, чтобы жить справно, безбедно, и вдруг… Сына надо на ноги поставить, на широкую дорогу вывести.

— Устюха, — он повернулся к жене. — Ты мне, главное, сына в порядке содержи.

— Об этом не печалься. Все будет хорошо.

Устинья была совсем трезвая, твердо сжав губы, обводила гостей задумчивым взглядом. И он подумал, что, может быть, зря не давал ей раньше веселиться, петь-плясать на гулянках. Теперь не до веселья будет.

— Ты не тоскуй, выпей, — ласково сказал он.

И она глянула на него так, будто ослышалась, подняла стакан.

— Давай вместе с тобой…

— Такая просьба. — Лучка, сложив локти на стол, смотрел на Игната. Пчел к себе перевези, приглядывай за ними. Елена ни черта в этом деле не смыслит, позаморила их без меня.

— А Игнат много смыслит? — спросила Настя.

— Он поймет быстро. Большая польза от пчелы, Игнат, когда ее по-умственному содержать. Мед, какой соберешь, по справедливости всей нашей родне дели.

— Что он будет возиться с твоими пчелами. Продать их, и вся недолга! — сказала Елена.

— Я те вот продам! Они мне нужны будут. Сад без пчелы никакой не сад. Так меня умные люди учили… А может, тебя, Игнат, тоже возьмут?

— Навряд ли. Куда я годен… заезженный мерин.

— Ну-ну, не прибедняйся. Лучка на минуту умолк, потом резко повернулся к Корнюхе, — Разреши мне Стиху Белозерова пригласить. Очень мне охота с ним выпить.

— Приглашай, но…

— Никаких приглашений! — резко сказала Елена. — Пора уж и по домам. Завтра рано вставать.

— Не зуди! А что ты, Корнюха, нокнул?

— Да так…

— Если так, ладно. Пойду за ним.

— Лучше уж я схожу, — вызвалась Татьяна.

— Сбегай, сестрица! Я ему всем сейчас обязанный. И крови он мне попортил немало, задурей лупоглазый, но и доброе дело сделал напоследок. Человек он, Стиха, как я считаю. И ты, Корнюха, не нокай зря.

Татьяна вернулась одна. Сказала, что Белозерова дома нет, уехал в район.

— Раз такое дело, по домам, — решил Лучка.

Корнюха был рад, что гости уходят. Ему вдруг захотелось наедине посидеть с Устиньей, поговорить по-доброму, по-хорошему, как в давние времена. Но когда все ушли и они стали разговаривать, то разговор как-то по-обидному скатывался к домашним мелочам, к каждодневным хозяйственным делам. Корнюха с досады хватил стакан водки, угрюмо сказал:

— Надо спать.

Утром, чуть свет, Устинья разбудила его.

— Пора… Сейчас Лучка подъедет. Я тебя провожу в район.

Худой выдалась осень 1941 года. Будто назло людям в страдную пору зарядили дожди, потом выпал мокрый, тяжелый снег и привалил несжатые хлеба. Через два дня снег растаял, и погода надолго установилась ясная, солнечная, с бодрящим морозцем по утрам, но хлеба стлались по земле, и невозможно было их взять ни конной жаткой, ни комбайном, приходилось, как в старые времена, резать вручную. А людей нет. Мужиков почти не осталось в Тайшихе. Вся работа легла на плечи баб, стариков, подростков. Впервые за все эти годы Рымарев отправил на поля и свою Верку. Сын Васька вместе со всеми школьниками тоже работал на полевом стане. И он жил один в запустевшем доме, сам топил печь, готовил себе еду, по утрам, вскакивая с постели, шел доить корову. Запирался в сарае, чтобы люди не видели, в полутьме, брезгливо морщась, с ожесточением дергал мягкие теплые соски. Тошно было от этой работы и от того, что в доме на столе лежала горой немытая посуда, что грязным был пол и серыми от пыли занавески на окнах…