Исай Калашников - Разрыв-трава

С улицы в промерзшее окно кто-то постучал. Митька мигом взобрался на подоконник, приложился одним глазом к полоске чистого от изморози стекла. У завалинки стояли ребятишки, целая толпа. Были тут Митькины братаны Антошка и Назарка и Васька Рымаренок… Со всей улицы собрались.

— Я сейчас, ребята…

Одеваясь, он успокаивал себя: ничего, я немного поиграю, вернусь и все сделаю. Вихрем вылетел за ворота, толкнул в сугроб Назарку, прыгнул на спину Рымаренку.

— Ур-ра!

Васька без труда сбросил его в снег.

— Что скачешь, как козел?

Он был тут самый старший и с мелюзгой на равных играть не любил.

— Бери лыжи, — сказал он.

Вышли за село. Чистый снег нестерпимо блестел на солнце. Ядреный мороз подгонял ребят, и они наперегонки скользили по сугробам. Впереди долговязый Васька Рымаренок. Вот он остановился, воткнул палки в снег.

— Ребята, я игру придумал. В войну будем играть. Сугробы за кустами сверху затвердели, становись ногами не провалишься, а под твердой коркой снег был сыпуч, как кормовая соль. Митька сообразил, что если выгрести сухой снег, в сугробе можно прятаться. Вот здорово-то будет! Он решил про свое открытие никому пока не говорить.

— Играть будем в наших и немцев. Я буду красным командиром, а ты, Богомаз, немецким офицером… — начал распределять роли Васька.

Но Антошка с ним не согласился, запротестовал:

— С чего ты красный, а я немец? Сам и становись офицером.

— А кто игру придумал?

— Ну ты… Но играть-то все будем…

— Все равно я должен быть командиром! — загорячился Васька. — Моего батю тут оставляли, а он не остался. Значит, доброволец. У кого батя доброволец? А?

Рымаренок заносчиво оглядел своих товарищей.

— Ну, давай… — согласился Антошка.

— Значит, так… Ты, — Васька положил руку на плечо Назарке, — пойдешь в немцы.

— Не пойду я в немцы! — заупрямился Назарка. — Мой батя тоже военный.

— У всех военные.

— А вот и нет, а вот и нет! У нашего Петьки совсем нет батьки. Пусть он становится немцем. И Митька пусть становится, его батька в тюрьме.

— Правильно! — одобрил Васька. — Петька, Митька, отходите в сторону.

— Вот тебе! — Митька поднес к носу Рымаренка кулак.

— Не сучи руками! Тебе в красные дороги нет.

От такого унижения Митькино сердце сжалось в комочек, он что-то хотел сказать, но не смог выговорить, пошел прочь, зажав лыжи под мышкой.

— Погоди! — Его догнал Антошка. — Не будем играть в эту игру. Ну их к черту, немцев!

Митька побежал, увязая в сугробах, черпая голенищами ичигов снег. На мосту остановился. Внизу голубел обдутый ветром лед, под берегом парила наледь, и пар этот застилал огрузневшие от инея ветки тальника, прясла поскотины, распахнутые нолевые горота на въезде в Тайшиху. Митька понял, что плачет. Слезы падали на воротник шубейки, застывали светлыми корольками. А за спиной звенели ребячьи голоса. Не оглядываясь, не надевая лыж, он побрел домой. И обида все росла в нем, заполняла грудь…

Дома нарубил дров, принес беремце в избу и больше ничего не стал делать. Пусть мать сама стайку чистит, полы моет. Очень уж хорошая… Про батьку и то и се говорит, всегда его нахваливает. А он, хваленый, в тюрьме сидит. Он против наших шел, и его заперли. Был бы за наших, на войну бы взяли, и слюнявый братан Назарка не стал бы в глаза тыкать. Сходить бы к деду Ферапонту нельзя. Дяде Игнату слово дал, что не будет больше ходить к старику. И чего они на деда взъелись, дядя и мать? Он такой добрый и славный. Всегда чем-нибудь угостит, что-нибудь интересное расскажет о старой жизни. Не хочешь в школу идти сиди у него целый день. Плюнь ты, скажет, на греховную учебу, на сатану учительницу. Учительница, конечно, никакая не сатана, она хорошая, если все домашние задания делаешь и слушаешь ее на уроках. Только, ничего интересного в этих домашних заданиях и уроках нет скука смертная. Ферапонт говорит: брось ты себя мучить этой школой, я тебя, говорит, истинной грамоте научу. Вот и в самом деле брошу. Назло всем брошу.

С работы мать обычно возвращалась в потемках, промерзшая до костей. К ее приходу он растапливал железную печурку, разогревал щи, кипятил чай. А тут и этого не сделал. Залез на полати, натянул на себя овчинное одеяло, так и лежал. Мать пришла не одна, с теткой Устиньей. Сразу встревожилась.

— Господи, что же это такое? Где носится сорванец? Уж не случилось ли чего? Пойду я, Устинька, поищу его. А ты посиди, отогрейся.

— Не отогреешься у тебя.

— Так вот видишь… Нет, что-то с ним неладно. Смотри, и пол не помыл. Он у меня не такой… Он все делает. Побегу, Устинька. А ты у своих ребят порасспроси. Если что, скорей сюда.

Они ушли. Мать, пока разговаривала, растопила печурку. Дрова разгорелись, железная труба, разогреваясь, пощелкивала, потрескивала, на ней проступали малиновые пятна; горячий воздух поднимался к потолку, на полатях стало жарко, и Митька сбросил одеяло. Прошло не меньше часа. Мать не возвращалась. Митька ее нисколько не жалел. Пусть поищет. Он ей еще не то сделает. Он вот возьмет и убежит из дому совсем, навсегда.

Наконец мерзло скрипнули ворота. Митька хотел слезть, но не успел и снова юркнул под одеяло. Мать, должно быть, услышала возню на полатях, зажгла лампу, встала на стул.

— Митя! Да что с тобой, сыночек?! Напугал ты меня до смерти! Захворал?

— Н-нет. Подумал, что не лучше ли соврать, ведь реву сейчас будет сто пудов, но врать не хотелось, повторил сумрачно: — Не захворал.

— Ну-ка, слезай.

— Не хочу.

— Почему?

— А так, не хочу, и все.

— Я не буду ругаться. Слазь. От батьки письмо получила…

— Читай его, если получила!

— Митька! Ты что говоришь?! Ну-ка, слазь, слазь! — Она поймала его за руку, потянула к себе.

Митька не стал упираться, слез с полатей, исподлобья посмотрел на мать. Она села на лавку, развязала подвязки на ичигах, с упреком сказала:

— Эка что сморозил сейчас ты, Митюшка. Весточка от родного отца не нужна стала. Кто научил такую чушь говорить?

— Никто.

— А что же ты, Митюшка?

Он видел, что мать терялась все больше.

— Что, что… Заладила! Не нужен мне такой батька!

— Митька! сдавленно вскрикнула она, вскочила, больно дернула его за волосы и шлепнула ладонью по спине. На тебе! Зубы повыбиваю за такие слова! На!

Он не делал никаких попыток вырваться, терпеливо сносил присадистые шлепки по спине, молчал. Мать оттолкнула его.

— Злодей ты этакий!

— Пусть злодей. А такого батьку не надо мне. Только и знаешь драться! Не могла другого выбрать.

— Ах ты, волчонок! На же! На!

Она трепала его за волосы и била ладонью по спине, по голой шее, по плечам. Он закусил губу, чтобы не заорать от боли, зажмурил глаза. Оттрепав его, она заплакала, запричитала:

— Поглядел бы ты, Максим, на сыночка своего…