Исай Калашников - Разрыв-трава

— Ни у кого ничего не прошу.

— Но и не отказываешься. Все это просто противно человеческой натуре. Будь я на твоем месте, кусок бы в горло не полез!

— Господь каждому определил свое место и назначение…

— Много раз слышал. Но ты вот что возьми в толк. На это место, — Игнат похлопал ладонью по столу, — меня определили люди. А я тебя назначаю на работу. И попробуй воспротивиться. Бог далеко, а я тут вот, рядом, и стребую с тебя по всей строгости.

Багровый от возмущения, Ферапонт поднялся, стукнул палкой по полу:

— Слуга антихриста! Воздаст тебе господь!

— Воздаст или нет, бабка надвое сказала. А ты этот разговор крепко помни. Я тебя уже предупреждал однажды. Больше предупреждений не будет. Твоя зловредность берегись, против тебя обернется.

От этой перепалки на душе Игната остался нехороший осадок. Была маленькая надежда, что старик поймет, какое тяжелое сейчас для народа время человек же он! — нет, ничего не понял. Закоснел в своей злобе, глух и слеп к людским болям и страданиям. Убеждать, уговаривать такого все равно что кулаком камень раздалбливать.

Понемногу собрались члены правления артели. Игнат поглядывал в окно, поджидая Тарасова. Его все не было. Пришлось начинать заседание.

Хмуро, но без нажима перечислил все порухи в хозяйстве. Собранные вместе, они выстроились в безрадостную картину. Устинья завертелась на стуле, потом, раздув ноздри тонкого носа, накинулась на Еремея Саввича.

— Это все твои хвосты и загогулины! Наворотил от большого ума. Гляделки бы тебе выдавить за твое руководство!

Игнат остановил ее.

— Он виноват не многим больше, чем все мы. Главная беда в том, что вовремя не повернули хозяйство с довоенной дороги. Не приспособили его к нашим малым силам. Это надо сделать сейчас. Давайте по порядку. Скажем, как нам быть с тяглом?

— Об этом я раньше тебя беспокоился! — рассерженный выпадом Устиньи, сказал Еремей Саввич. — Через областной комитет партии большевиков ход делал, просил возвернуть часть лошадей, забранных в армию. Получил отказ в самой острой форме.

— Нечего было и просить. Раз взяли лошадей, значит, они нужны армии. Какие тут могут быть разговоры? — удивился Игнат. — Я вот что подумал. В стаде у нас бычки есть. Их запрягать придется.

— Ничего не выйдет, Назарыч, — сказала Прасковья. — Это же такой скотиняка! Недаром упрямого с быком равняют. Я лучше сама впрягусь в постромки, чем на рогачах пахать.

— Ну, развела! — остановил ее Абросим Николаевич. — В ту войну я на Дону был, на Украине. Своими глазами видел, что на быках и пашут, и лес, и корм возят. Правильная твоя задумка, Игнат Назарыч.

— Давайте, чего уж! — неожиданно легко, с какой-то обреченностью согласилась Прасковья. — Вот жизнь, едри ее в маковку! Слыханное ли дело на семейщине — рогатые рысаки в упряжке!

В голосе ее была и боль и грусть. Семейские, что правда, то правда, никогда на быках не ездили, при самой великой нужде не снисходили до этого, но и то сказать, ведали ли они такую нужду, какая сейчас пришла?

— Ничего другого у нас нет и не ожидается, — мягко, словно уговаривая и одновременно извиняясь, проговорил Игнат. — Будем запрягать быков, потребуется, и сами в постромки встанем, а то, что на нас возложено, вывезем. Иначе никак нельзя… Теперь про харчи. Придется нам на полевых станах хотя бы раз в день общий стол устраивать.

— Обождите, — Еремей Саввич поднял руку. — Обождите. Вопрос этот, товарищи, с политической подкладкой. Общий котел когда-то в коммунах вводили. Это есть уравниловка, осужденная и заклейменная. Кто дозволит назад возвращаться? За такое дело, товарищи, с меня как с политического руководителя голову снимут!

— Снимут, не многого лишишься, Еремей Саввич! — съехидничала Устинья.

— О своей голове у него забота! — подхватила Прасковья. — Погляди, как бабенки кормятся. Да они у нас к осени все полягут, один останешься со своей политикой.

Ереме, не однажды битому бабами, помолчать бы, но он принялся обвинять Прасковью и Устинью в полном непонимании партийной линии, разозлил их, и завязалась такая перепалка, что хоть убегай из конторы. Устинья вся вспыхнула, вскочила, того и гляди кулаки в ход пустит.

В разгар спора в контору вошел Тарасов. И Игнат удивился мгновенной перемене, которая произошла с Устиньей. Она сразу села, замолчала, только зеленые глаза ее сухо поблескивали.

После заседания Игнат, Устинья и Анатолий Сергеевич пошли вместе. На улице было темно, с полей тянул сырой и теплый, как парное молоко, ветерок. Устинья беспричинно развеселилась, посмеивалась, напевала озорные частушки, мешала разговору.

У своего дома остановилась, протянула Тарасову руку.

— До свиданья. А то заходите, у нас переночуете. Места хватит.

Торопливо, опережая Анатолия Сергеевича, Игнат сказал:

— У нас еще поговорить есть о чем. Не отпущу.

— А мне тоже, может быть, есть о чем поговорить с Анатолием Сергеевичем, — посмеивалась она и держала руку секретаря райкома в своей руке.

«Ох, девка, не наживи беды!» встревоженно подумал Игнат.

В зимовье полевого стана первой бригады за длинным, от стены до стены, столом обедали бабы. В стороне на нарах сидели Игнат и Устинья и о чем-то вполголоса разговаривали. До Верки Рымарихи доносились отдельные слова, но смысла разговора она уловить не могла и настораживалась, напрягала слух. Может быть, о Павле разговор. Уже всем известно, что он в бегах. Из милиции были, обыск делали, хорошо, что никто не догадался о перегороженном подполье. Васька ходил за милиционерами следом, бледный, с диковатыми от ненависти глазами. «Вы кого ищете?» спросил он. Те молчали. «Отца ищете, да?» не отставал Васька и вдруг закричал: «Мама, гони их отсюда! Как вам не стыдно?! Батя добровольно ушел в армию, добровольно! Болтовне верите! Уходите!» А потом, когда они остались одни, он расплакался, пригрозил убежать из деревни. И она тоже плакала от жалости к нему, от сознания вины перед ним, от горя, мучительного и постоянного, как неизлечимая болезнь.

Сейчас, прислушиваясь к тому, о чем говорили Игнат и Устинья, она тревожилась за Павла. Дома никого нет, Васька бросил школу и пасет колхозных коров. Ночью Павел теперь на улицу не ходит, днем выбирается из подполья и отлеживается на полатях. Сделают обыск еще раз без нее и все. Может, уже и заарестовали, может, об этом и разговор. Игнат, он сразу-то ведь не скажет, жалеть ее будет. Вот он смотрит на нее. Взгляд добрый, без жалости всякой. Слава богу, кажись, ничего не произошло.

— Бабы, два дела к вам, — сказал он. — Первое такое… Зима придвигается. Можем ли мы мужикам, которые в окопах, послать теплых вещей? У кого есть варежки, у кого рукавицы или валенки все сгодится. Говорите, кто что может дать. Устинья Васильевна отдает дубленый полушубок.