Исай Калашников - Разрыв-трава

— Ну, хорошо, — сказал Игнат. — По моим соображениям, такое письмо мог написать единственный человек — Еремей Саввич.

— Но почерк не его!

— Наверное, левой рукой накарябал. Вчитайся, все его любимые словечки тут — «заслуженный», «должность».

Белозеров перечитал письмо еще раз, хлопнул себя по лбу.

— Едрена бабушка, а ведь точно — он! Верный партиец товарищ Кузнецов… — стал перечитывать вслух письмо и смеялся почти после каждой фразы; теперь, когда знал, что это написано Еремеем Саввичем, слова звучали совсем иначе глупо, нелепо.

Игнат даже не улыбнулся.

— Зря ты развеселился, — сказал он. — Будь Ерема недоумком, можно было бы и посмеяться. А тут плакать надо. Всю жизнь хитрил-крутил. Бочком в партию протиснулся… Все выгоду искал. Даже сейчас у него одна дума о себе.

— Ладно, — Белозеров сунул письмо в карман, оделся. — Я поговорю с этим писакой. Потом посмотрим…

Он зашел к Еремею Саввичу, велел ему идти в контору. Тот прибежал следом. На всклоченной рыжей бороденке налет инея, глаза настороженно-ждущие. Белозерову представилось, как он дома, закрыв двери на крючок, потел над письмом, выводя буквы непослушной левой рукой, и злорадно улыбался и грозил кулаком своим недругам представил это и горько усмехнулся. Вот еще один из тех, кого он не сумел разглядеть в свое время. Ведь из него, наверное, можно было бы сделать человека.

— Мне, Еремей Саввич, в райкоме твое письмо передали. Для меня в нем кое-что непонятное есть.

— Какое мое письмо, Иваныч? Не посылал я в райком письмо. — Белозеров оставил его слова без внимания, разложил листочки на столе, склонился над ними.

— Кое-что я сам знаю. А кое-что без меня было. Давай все установим в точности. По какой причине тебя сняли с председателей?

— Неугоден был. Буксырщикам ходу не давал, крепил дисциплину.

— Хорошо. Но почему с тех пор, как Игнат председатель, никто не буксырит?

— На полях ничего не остается.

— Вот видишь! А ты хлеб оставил, и за это тебя по головке гладить? Хорошо, что меня не было, я бы с тебя за это дело еще строже взыскал! При чем же тут Игнат, с чего ты понес на него?

— Обидно же, Иваныч. Всех должностей меня лишил, простым колхозником сделал. И от тебя подмоги нет. Пришлось сигнал в верха подать. А что, не имею таких прав?

— Имеешь, имеешь, — успокоил его Белозеров. Он не смотрел на Еремея Саввича, глухая ярость закипала в сердце, хотелось скомкать, разорвать эти листки и бросить ему в лицо, потом пинком вышибить его за двери. Вспомнились разговоры о том, что Кузнецов и Рымарев на Максима донос настрочили. Решил спросить его об этом.

Еремей Саввич закрутил головой.

— Нет, не я писал. Рымарев. Я только переписал готовое.

— Левой рукой, как и сейчас?

— Левой.

— Специалист! Разве ты не знаешь, что о правом деле левой рукой не пишут? Сукин ты сын, Еремей Саввич! Тебе, как всем другим, Советская власть дала все, что нужно для умной, честной жизни. А ты? Что ты сделал для Советской власти? Война жизнь всех людей перевернула, а у тебя одно страдание о тепленькой должности. Верный партиец! Никакой ты не партиец! Гнать тебя надо в три шеи из партии. И выгоним. Уж об этом я позабочусь, будь уверен.

— Да ты что, Иваныч? Тебе-то я что сделал? Только вскользь упомянул. Ну прости, недоучел.

— Все. Разговор наш окончен. Катись!

— Смотри, товарищ Белозеров. На тебя тоже управа найдется. Еремей Саввич поднялся, зло глянул через плечо. Спелись тут все! Я до Москвы дойду.

— Брехня, как хромая кобыла, далеко не увезет.

Еще один солдат возвратился с войны, Лучка Богомазов. Вместо правой ноги у него скрипучий протез. Без бороды, наголо остриженный, смешной какой-то, он бурно радовался возвращению, людей не стесняясь, тискал Елену, хлопал ее по спине, что-то шептал на ухо и смеялся.

Игнат, Устинья, Стефан Иванович сидели у него за столом, пили чай, заваренный из листьев брусники. Они были в районе на совещании, встретили там Лучку и привезли домой. Он их не отпустил, затащил в избу, усадил чаевать, а сам все вертелся возле жены. Елена, красная от смущения, с блестящими от радости глазами, вдруг помолодевшая на десяток лет, слабо отбивалась.

— Перестань! Экий ты… Ума тебе там нисколько не прибавили. Садись, ешь…

— Выпить небось не припасла.

— О выпивке мы и думать позабыли, — сказала Устинья. — Наших никого не встречал?

— Твоего Корнюху нет.

— А Тарасова, агронома бывшего, помнишь? Не встречал случаем?

— И его нет. Гришку Носкова видел раз. Давно уже. Агроном на войне?

— На войне, — вздохнула Устинья. — Он не так давно ушел. Игнат под столом надавил Устинье на ногу, глазами попросил:

— молчи. Очень уж часто она заговаривает о Тарасове, люди кое о чем догадываться стали, а от этого пользы ей не будет. Устинья поняла, замолчала и сразу вроде как потускнела.

— Мы твоих пчел тут… не уберегли, — сказал Игнат Лучке. — Не до них было.

— Знаю, Елена писала. Пчелы еще так-сяк, а вот крыжовник она загубила, за это ей нахлобучка будет, — скорее в шутку, чем всерьез, пригрозил Лучка. — Все сызнова начинать придется.

Стефан Иванович засмеялся.

— Неужели не забыл о своих садах?

— Не забыл. Смешного тут ничего нет, Стефан Иванович. Даже наоборот. Подкузьмил ты тогда меня, ох и подкузьмил! До сих пор злость берет.

У Лучки потемнело лицо. Стефан Иванович осекся, смутился. Наверное, не рад, что напомнил старое. Оно ему, как уже не раз замечал Игнат, часто портит настроение. Сам вспомнит или люди напомнят смутится так же, как сейчас, потом оправдываться станет или вдруг вспылит, закричит, что теперь куда как просто умным быть, теперь все на виду и все любому дураку понятно. На виду-то, может, и не на виду, но, прав Стефан Иванович, проще жизнь стала, сейчас даже если и не шибко здорово соображаешь, можно предугадать, куда она повернет, какие горки и горы перед человеком воздвигнет, что от него потребует. Война вот-вот закончится, и как только она закончится, в жизни села наступят большие перемены. Ничем не связанный человек повернется лицом к земле, перестанет ковырять ее, как сейчас ковыряет, по-умному, по-хозяйски распорядится ее силой. Не тесно на ней будет и Лучке с его давнишней думкой о садах.

— Я думаю, Лука Федорович, тебе теперь самое время в колхоз к нам, — сказал Игнат.

— Дельно говоришь, Назарыч. Кто из вас теперь главнее ты

или Стефан Иванович?

— Мы оба одинаковые, — ответил Игнат. — Так же, Стефан Иванович?

Хочется Игнату, чтобы Белозеров перестал хмуриться да по-доброму поговорил с Лучкой.

— Так, — отозвался Белозеров.

— Тем лучше! А ты, Устинья, тоже теперь начальство? Пониже или равная с ними?

— Пониже, Лука Федорович. Пристяжная.