Исай Калашников - Разрыв-трава

— Да ничего! — сердито ответил Ерема. — Нет взносов нет товарищества. На что купишь машины?

— Не пузырься! — жестом руки Лазурька как бы отстранил его. — Вроде бы неладно получается, мужики, что я каждый раз Еремея щипаю. Но как иначе? О товариществе он не хлопотал, взносы собрать не удосужился. И потом, вслушайтесь: то-ва-ри-ще-ство, хотя и машинное. А какие нам товарищи Пискун и ему подобные? Для чего их приголубил?

— Думал: у них деньги…

— Где они, деньги, тобой собранные?

— Взносы? У меня, целехонькие лежат, можете не сумлеваться.

— Бедняцкие взносы сдай в Совет, кулацкие пятерки верни. Советская власть, мужики, кредит нам отпускает, то есть, по-русски говоря, денег взаймы дает. Какую машину на них купим?

— Трактор! Петруха Труба вытянул длинную шею. — Пусть хоть люди поглядят, что это такое.

Мужики подняли Петруху на смех.

— Кого на трактор посадим тебя, что ли?

— Нет, бабу его!

— Бросьте, мужики, зубы скалить! прекратил веселье Лазурька. — Трактор нам пока еще не под силу. А вот молотилку…

— Харитон уже купил, — подал кто-то голос.

— Пусть. Куда он с ней денется, когда у нас своя будет, хотел бы я знать? Лазурька недобро усмехнулся. — Теперь так… На этом дело сворачивать не к чему. Мы на ячейке покумекали и решили, что надо сообща засеять несколько десятин зеленкой. Осенью ее продадим, и у товарищества своя копейка заведется, добавим и еще что-нибудь купим. В будущем году тоже совместно хлеб посеем снова копейка.

С Лазурькой согласились без лишних разговоров, и он закрыл собрание. Не привычно было, что оно кончилось без шума, ругани, бестолковщины. Тихо-мирно все порешили.

Мужики не расходились. Разговаривали, разбившись на кучки. И разговор был о том же о молотилке, о товариществе.

— Ловкая штука машина. Цепом-то пока снопы обколотишь, без рук останешься.

— Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз-два и засыпай хлебушко в закром.

Кому-то втолковывал Лазурька:

— Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.

В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:

— Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей-богу! Молодец все-таки наш Лазарь!

— Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, Советская власть, — уточнил Ерема.

— Само собой власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.

— За такие слова по харе съезжу! — Ерема шагнул к Тараске.

— Она у меня мягкая, не больно будет, — с хитрой улыбочкой Тараска погладил свои пухлые щеки, ушел от Еремы и, подозвав Игната, зашептал: — Идем ко мне обедать. Первач имеется знатный. Лазурьку сговорим.

Насилу отвязался от него Игнат, пошел домой. Там, может быть, уже ждет Настюха.

На улице его догнал Ерема.

— Что тебе Тараска на ухо шептал? Про меня?

— Совсем про другое…

— Сказать не хочешь… Ерема уныло горбатился под дождем, прятал в воротник клочковатую, с рыжинкой, будто ржавчиной прихваченную бороду.

— Вы, конечно, все друзья-товарищи. Меня отшибли. Все думаете: сдезертировал из отряда?

— Никто этого не думает, что ты, бог с тобой!

— Будто я не знаю… Партизан я, как и вы. Кровь свою пролил, а какой-то гад слушок пустил, будто из-за поноса отстал от партизанства. У меня сроду поноса не было.

Игнат, веривший до этого больше Ереме, чем злоязычной болтовне, вдруг засомневался в его правдивости. Но виду не подал. Как ни застилай брехней людям глаза, сам-то будешь знать истинную цену себе, сам себе не соврешь.

Ерема до того разговорился, что прошел мимо своего дома, а когда спохватился, назад не повернул.

— Зайду к тебе? Можно? — он спросил с вызовом, а в лице, в глазах было что-то приниженное, тоскливое.

«Экий чудак, сам себя мает», подумал Игнат. Бывают же люди, из кожи вылупиться готовы, чтобы в глазах других себя возвысить, всякие пустяки с ума сводят, обижаются там, где никто не обижает.

В избе Ерема что-то примолк. Скажет два-три слова и смотрит в окно на серое взлохмаченное небо, и на лице у него все густеет, густеет тоска. Стараясь расшевелить его, Игнат заводил разговоры и о том, и о другом… Ерема вроде бы и отвечает, а видно: на уме свое. Будто и хочет что-то сказать, но не может или боится. Уже надоедать стало все Игнату, уж и не знал, о чем с ним говорить, но тут Ерема спросил сам:

— Как думаешь, будет польза мужикам от того, что Лазурька делает? Не обдурит нас?

— Как же он обдурит? И зачем?

— Да, да, конечно… А ты веришь, что жизнь будет лучше ранешной?

— Должна быть лучше. Сколько крови пролито, жизней сгублено за нее.

— А если все назад повернется?

— Нет, этому не бывать. Вон какая силища перла на нас, своя и заморская, не повернула.

Ерема помолчал, будто взвешивая слова Игната, согласился:

— Не повернуть, где уж… Вдруг спросил: Живешь не богато? Рублишек десять не одолжишь?

— Нашел у кого просить!

Ерема подался вперед, выставил ржавую бороду.

— Одолжи, Христом-богом прошу. Деньжонки паевые… тю-тю, нету. По гривеннику, по полтиннику чуть не все вытаскал. Теперь петля.

— Что же ты на собрании заливал? Обсказал бы все, попросил отсрочку до осени. Свои люди же, не лиходеи.

— Попробуй обскажи… Лазурька без того затыркал, везде корит председательством. А что бы я сделал? Рад бы в рай… Ему что, за ним ничего не тянется, куда хочет, туда поворачивает.

— За тобой что тянется?

— За мной? Это я к слову, это я так. Выручи, по гроб жизни помнить буду!

— Пойми, Еремей…

Не досказал Игнат. Открылась дверь, в избу вошла Настя. На завитках ее волос светились дождевые капли, влажные брови казались темнее, чем были на самом деле. Ерему встретить тут она, конечно, не ожидала, смутилась, спросила о чем-то и ушла. Игнат стиснул зубы от досады. Господи боже мой, надо же случиться такому! Ну, не черт ли принес этого Ерему! Теперь она, может, и не придет, и сызнова затянется безызвестность.

А Ерема ждал, что он ему скажет.

— Нет у меня денег! Откуда им быть, от сырости?!

— Не сердись… К кому же мне пойти, как не к тебе?

— Нашел богача! Иди к Тришке или Пискуну.

— Не хочу к ним… — тихо сказал Ерема.

— Может, мне за тебя сходить?

— И верно! — обрадовался Ерема. Попроси у Пискуна, он тебя уважает. Осенью все верну до последней копеечки, а пожелаешь, сверх того дам.

Опешил Игнат. Да он что, в своем ли уме? Уж не свихнулся ли?

— Какую ерунду мелешь? С какой стати пойду?

— Нельзя мне с ним, нельзя! — чуть не застонал Ерема.

Игнат пошел в куть, взял сухое полено, принялся щепать лучины. А Ерема все не уходил, все сидел и ждал чего-то. Понемногу досада у Игната прошла, раздражение улеглось.