Исай Калашников - Разрыв-трава

— Да, конечно… Сочувствую. Подлость и обман…

— Какой обман? — перебила его Настя. — Говорят…

— Говорят, кур доят, а их щупают! Не твое это дело! — Обескураженный ее резкостью, он пожал плечами, замолчал.

И больше ни разу не пытался говорить с ней об этом, но их отношения в чем-то неуловимо изменились. Рымарев был по прежнему вежлив, суховато-строг, однако Настя почему-то стала его побаиваться, не могла вечером заснуть, прислушивалась к его покашливанию, к шагам, вздрагивала, когда шаги приближались к заборке, и только когда он укладывался на свою кровать, она успокаивалась.

В начале марта Стишка справлял свадьбу. Пригласил он на вечер и Рымарева с Настей. Настя не пошла. Не пошла потому лишь, что ее очень уж звал Павел Александрович. Вернулся он поздно, слегка покачиваясь на ногах, веселый и смешной. Отложив дверь, Настя сразу же убежала за перегородку, нырнула под одеяло, затаилась, будто белка в гнезде, а Рымарев долго раздевался, что-то бормотал, насвистывал и шумно вздыхал. Потом позвал ее:

— Анастасия Изотовна.

Она промолчала.

— Хочу поговорить с вами. Вы слышите?

Настя снова не отозвалась, только крепче стиснула одеяло у подбородка. Из окна падал лунный свет, освещая угол печки, крашеные доски заборки, занавеску на двери из ситца «в огурчик». Занавеска колыхнулась, съехала к одному косяку, Рымарев остановился в дверях.

— Очень нужно поговорить, Анастасия Изотовна, голос его упал до шепота.

— Какие могут быть сейчас разговоры? Спи, поговорим завтра.

— Нет, сейчас, именно сейчас! — перебирая руками по козырьку кровати, он приблизился к ней, сел на край постели.

Настя отползла к изголовью, вся сжалась в комок:

— Уйди отсюда! Уйди, идол!

— Анастасия Изотовна, что вы!.. — его руки шуршали, перебирая складки одеяла, сам он потихоньку придвигался к ней, до тех пор придвигался, пока согнутые Настины ноги не уперлись в бок. Он хотел их отодвинуть в сторону, но Настя, упершись руками в изголовье, со всей силой толкнула его. Грохнувшись головой об опечек, он уронил ухваты, сковородники, опрокинул ведро.

Настя встала в рост на постели, пригрозила:

— Только шагни ко мне черепушку расколю! Сдерживая стон, Рымарев поднялся, сказал с жалобой в голосе:

— Как вам не стыдно! Я же по-честному…

— Дуй отсюда, не то худо будет!

А утром он не встал как обычно, охал, растирал пальцами виски. На лбу у него багровела косая ссадина.

— Простите, пожалуйста! — сказал он Насте. Но честное слово, у меня не было плохих намерений. С чего вы?..

— В другой раз знать будете.

— О важном для вас и для меня хотел сказать…

— Не будет у нас важных разговоров.

— Почему, Анастасия Изотовна?

— Потому что потому…

— Ну хорошо… — Рымарев помолчал, потрогал ссадину. — Как теперь людям покажусь?

— А ты не показывайся. Лежи, пока не зарастет. А зарастет, будь добреньким, поищи себе другое место для жительства.

— Да почему, почему?

— Опять почему. Жених у меня ревнивый.

— Жених! — удивился он и, помедлив, уныло согласился: — Да, тогда, конечно… Но как я все объясню Стефану Иванычу? Как стану просить новую квартиру? Сразу поймут, что у нас что-то вышло.

— Кабы вышло, не пришлось бы просить, засмеялась Настя. — Да ты не горюй. Найду я тебе место, да такое, век будешь благодарить.

В тот же день она сходила к Верке Евлашихе, сказала, что за постояльцем ей ходить некогда, а мужик он не вредный, хочется, чтобы жил по-человечески. У кого, как не у нее, Верки, ему будет жизнь хорошая?

— Что ты его нахваливаешь, как цыган мерина. Пусть идет, сказала она.

И снова Настя осталась одна.

Временами жизнь казалось ей до того нудной и тоскливой, что жалела зря выставила Павла Александровича: хоть было с кем разговаривать. Теперь порой за целый день слова вслух не скажет. От подруг отдалилась, неинтересно стало с ними: одно на уме женихи да сарафаны новые. К Татьянке и Максиму не пойдешь, потому что там Корнюха… Слух есть, опять он делает круги возле бывшей своей ухажерки дай бог, чтобы у них сладилось, уйдет Корнюха жить на другой конец деревни, перестанет мельтешить перед глазами, и тогда она будет вечерами ходить к Татьяне и Максиму. Игнат у нее последнее время не бывает, как поселился Рымарев, так ни разу не зашел. Что ж это он? Может быть, ему недосуг? Татьянка сказывала, мельницу ремонтирует. Конечно, ему некогда с ней лясы точить. А может, и что-то другое…

Подумав так, Настя встревожилась, ей захотелось немедленно поговорить с Игнатом. Утром, накормив скотину, заседлала коня и поехала на мельницу. За селом таяли сугробы, мокрый снег жидко хлюпал под копытами коня, а в лесу солнце еще не пробило зеленую шубу кроны, и снег, припорошенный рыжими иглами, чешуйками коры, не таял, его дырявили капли, падавшие с веток. У мельницы был навален ошкуренный лес. Игнат кантовал бревно. Топор, взлетая над его головой, ослепительно вспыхивал, падал вниз и впивался в бок бревна, отваливая широкую ленту щепы. Увидев Настю, Игнат шагнул навстречу, взялся за повод.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет. А что?

— Вижу, верхом гонишь… — он снял шапку, вытер ею потное лицо, ладонью убрал со лба влажные пряди давно не стриженных волос. — Ну, пойдем в избу.

В зимовье было сумрачно, на потолке темнела копоть, в углах провисали нити паутины, тяжелые от пыли.

— Господи, как ты живешь тут? С тоски сдохнуть можно! — Живу помаленьку.

— Худо, ох, худо живешь. Неси дровишек, воды…

Настя все перемыла, выскоблила, разыскав в подполье известь, оставленную еще Петрушихой, побелила печку и стены. Игнат пробовал ей помогать, но толку от его помощи было мало ушел тесать бревна. Убравшись, Настя сготовила обед, позвала его. Он обвел взглядом зимовье.

— Чудеса!.. Совсем не то зимовье.

За столом, разливая чай в чашки, выдолбленные из наростов березы, Настя сказала:

— Постояльца-то своего я выпроводила.

— Это почему же? Мужик он, кажись, хороший.

— Ничего мужик, один изъян бабы у него нет.

— Стиха сказывал, оттого-то и поселил его к тебе.

— Дурак он, твой Стиха… спокойно сказала Настя. Сводил бы кого другого. А ты что не заходил мешать не хотел?

— Как тебе сказать… Все мы люди и жить каждому как-то надо.

— Ага, жить как-то надо, — повторила Настя и низко наклонилась над чашкой с чаем. — Тебе вот тут жить совсем не стоит. Перебирался бы в деревню.

— Переберусь…

— Когда?

— Когда ты меня позовешь.

Она вскинула на него глаза и сразу же опустила. Игнат говорил с усмешкой, но она видела — всерьез.

— Не быть этому, Игнат. Я бы рада позвать тебя хоть сегодня. Честно, как перед господом богом, говорю. Поумнела я, научилась… Однако житья у нас не будет. Никогда тебе не переступить через то, что было у меня.