Исай Калашников - Разрыв-трава

— Они землю понимали не больше, чем ты, Стефан свет Иванович. Давай так. Ты берешь хорошие семена… Сможешь вырастить из каждого зерна один колос с двадцатью зернами?

— Что тут хитрого? Нашел чем удивить! Перестань точить лясы. Если тебе делать нечего, то у меня работы хватает! — Белозеров быстро сложил газету, сунул ее в карман.

— Значит, ты можешь из каждого зерна получить двадцать? А почему не делаешь этого? Почему скрываешь от Советской власти такие свои способности? Лучка язвительно улыбался. На гектар мы сеем примерно полтора центнера пшеницы. Сколько это будет зерен? Не знаешь. Где тебе знать, ты только ругаться мастер! Одна тысяча зерен вытягивает в среднем тридцать грамм. Теперь посчитаем. Дай бумажку…

Белозеров достал из стола листок чистой бумаги, карандаш, с недоверием стал следить, как корявые Лучкины руки медленно выводят цифры.

У Лучки все давно и не один раз было подсчитано, цифры он помнил наизусть, но хотелось показать этому грамотею, что и другие могут карандаш в руках держать.

— Получается, что на гектар высеваешь пять миллионов зерен. Так? С каждого ты посулился вырастить колос в двадцать зерен. Так? Это выходит сто миллионов зерен. Согласен? Если что, говори сразу.

— Ну, согласен, — Белозеров уже заинтересованно смотрел на листок с цифрами.

— Сто миллионов зерен потянут… так, так… тридцать центнеров. А мы взяли только десять. Где же остальные, Стефан Иванович?

— Ну-ка, ну-ка… — Белозеров впился глазами в цифры, пораженный тем, что получилось из расчетов, недоверчиво покачал головой. — Не может быть такого!

— Сам пересчитай. Никакого обману тут нету. Ты умеешь считать-то до миллиона?

— Умею, — буркнул Белозеров.

— Но это еще не все. Колос в двадцать зерен что за колос! Пятьдесят, шестьдесят зерен вот каким должен быть колос. Ну пусть даже по сорок зерен. Это получается шестьдесят центнеров хлеба с гектара.

— Ты скажи-ка, а! — Белозеров не мог оторвать взгляда от цифр. — Диво какое-то. Неужели ты сам додумался?

— Моя голова занята не только тем, как от раскулачивания укрыться, — горько усмехнулся Лучка. — Тебе кажется, что за новую жизнь без малого один ты стоишь. Другим она тоже нужна. Может, только видят все не одинаково. Для одних это сытые, обутые-одетые ребятишки, богатый стол в праздники…

— А что, плохо? Тебе не нужен богатый стол?

— Все это у меня было, когда жил на тестевых хлебах. И сейчас есть. Для меня новая жизнь работа по сердцу. Больше всего хочу красоту, какая есть в других краях, сюда перенести. Чтобы и сады у нас свои были, и арбузы наливались, и пшеница никла к земле от тяжести урожая. Вот чего я хочу, дорогой товарищ Белозеров. Затем и в колхоз пришел. Из-за того и с тестем своим всю жизнь не ладил.

— А ты можешь сам-то с каждого зерна получить колос в двадцать зерен?

Лучка видел, как заинтересовался Белозеров его подсчетами, и не спешил с ответом. Выгодно было бы сейчас сказать ему: да, могу. Уж он бы ухватился за это обеими руками. Ишь уши-то навострил!

— Нет, врать не буду. Дело это не простое, но надо пробовать. Под лежачий камень вода не течет.

— А я думал… — разочарованный, Белозеров поднялся, подошел к окну, повернулся спиной к Лучке. — Мастак ты зубы заговаривать.

— Наврал я, выходит?

— Наврал не наврал, а я в другое верю. Советская власть скоро пошлет нам трактора. Знаешь, какая это штука, трактор? Будут у нас урожаи, может, и поболее тех, которые ты высчитал.

— Пришел к тебе в первый и в последний раз. Больше набиваться не буду. Жди свой трактор. А меня из колхоза отпусти по-хорошему. Сам по себе буду пробовать.

— Из колхоза не отпустим, не дожидайся. Белозеров сел за стол, покосился на бумагу с подсчетами. — Почем я знаю, правду говоришь или объегорить хочешь. Агроном из района на днях приедет, посоветуюсь. Но о садах-огородах говорить не время, так я и Максиму сказал, когда он тебя тут выставлял. Обжиться надо, машинами обзавестись.

Что-то до Белозерова дошло-таки, говорил мягче, чем вначале, видно было: убедить хочет! Но что за дело до всего этого Лучке? На хрена его мягкость, если все на месте остается? Ушел от него расстроенным. Пуще, чем утром, выпить захотелось. Направился домой с твердым намерением выколотить у Елены бутылку.

Дома у предамбарка топтался на привязи подседланный конь Федоска приехал с заимки. С порога сказал ему неласково:

— Заявился, жених?

Брат покраснел, опустил голову. А Елена тут как тут.

— Какой жених? Что за жених?

— А перед тобой кто стоит?

Лицо парня, покрытое отроческим пушком, малиновым сделалось, будто он только что в бане побывал, руки не знает куда деть, то рубаху одергивает, то за спину прячет.

— А что, пора… — сказала Елена. — Кого сватать собираетесь? — Он уже сосватал Даримку из улуса.

Из-за заборки выглянула теща. Тоже охота знать, что за сватовство.

— Нет, серьезно, кого? — допытывалась Елена.

— Сказал тебе! — рявкнул Лучка. — Ты, жених, свою Даримку из головы выкинь. Своих девок мало? Есть вон какие крали залюбуешься.

— Мне они не нужны. На Даримке я все равно женюсь. И против твоей воли! — с вызовом сказал Федоска, оправившись от смущения.

— Никак, это правда… про Даримку? Господи, совсем с ума посходили люди! — Елена всплеснула руками. — А ты что же, Лучка?

— Дожили! — Теща дробно рассмеялась.

— Чего развеселилась, старая? А ты, Елена, тоже не разводи руками. Не ваше это дело.

— А вот и наше! — крикнула Елена. — Позор на всю родову ляжет.

— На твою родову? — Лучка терпеть не мог, когда Елена о своей родове говорила с гордостью. — Она давно опозоренная, ваша живоглотская родова! Из-за вас, проклятых, всю жизнь маюсь, никуда ходу нету. Навред им всем приведи, Федос, сюда Дариму, и пусть слово худое ей скажут всем ноги повыдергаю.

— С ней и на порог не пущу! И не думай. Вот ей-богу! — Елена размашисто перекрестилась, ее высокие груди ходуном ходили под ситцевой кофточкой. — Это мой дом!

— Ага, твой дом!.. — злорадствуя, подхватил Лучка. — Так и живи тут, косматуха, кулацкое твое отродье! Пойдем, Федос.

Во дворе Лучка взял брата за руку:

— Видал, как окрысилась?

— Ты вернись. Что из-за меня ругаться будете… — Федос подтянул подпруги седла.

— Вернусь. Куда денешься, сын тут у меня. Но ее проучу… Подамся я из Тайшихи куда-нибудь. Никакой жизни нету. И надо мне было пойти в зятья! Елену послушался, на обходительность тестя поддался. Теперь мне веры нет, за кулака считают. Ты, Федос, смотри с женитьбой, хорошо смотри… Будешь потом каяться.

Всю осень до крепких морозов на мельнице полно народу: мужики запасаются мукой, пока пруд не замерз. Круглые сутки шумит вода, гоняя тяжелое замшелое колесо, с мерным, баюкающим гудением вращается круглая плита жернова, частую, чечеточную дробь сыплет деревянный конек, вытрясая из горловины ковша ровную, неиссякающую струйку зерна. Не гаснет огонь в очаге мельницы, огромном, сложенном из глыб дикого камня, над огнем всегда висит ведерный чайник, закопченный до черного блеска, и пускает из носа кудрявый парок.