Николай Раевский - Последняя любовь поэта

Когда утомленные танцовщицы закружились белым вихрем и потом неожиданно исчезли в темноте, гости долго не хотели успокоиться. Хлопали в ладоши, кричали, требовали повторения. Неофрон пошел было распорядиться, но усталые вспотевшие женщины тяжело дышали и жадно пили холодную воду. Одна в изнеможении лежала на полу, и подруги старались привести ее в чувство.

Неофрон нахмурился, но тотчас же вспомнил, что учитель, наверное, назвал бы его досаду вовсе не достойной философа. Велел принести танцовщицам большую амфору хиосского, а к переутомившейся позвать врача.

Пирующие наконец утихомирились. Под звон тригонов на ковер выпорхнула нагая девочка-акробатка, вся усыпанная золотой пылью. С разбега дважды перекувыркнувшись в воздухе, стала на руки и быстро пошла по кругу, старательно улыбаясь зрителям.

Пир продолжался. Гости вставали, присаживались на чужие ложа, ласкали полураздетых гетер. Эфебы снова и снова разносили чаши. Весеннего холодка никто больше не чувствовал. Пьяных не было, но вино все больше и больше разогревало и старых и молодых. Даже голым прислужникам было тепло — в зале рабы пить не смели, но в одной из задних комнат для них были приготовлены кратеры ссильно разбавленным вином. Неофрон был строг, а порой и жесток, но любил, чтобы на пирах и слугам было весело. Только домоуправителю, пожилому степенному рабу, он наказал быть трезвым до самого конца пира. Ему надлежало смотреть за эфебами, чтобы не напились допьяна, а то разобьют, чего доброго, старинную чашу или амфору.

Почти все пирующие давно сняли гиматии. Гетеры сидели в одних цветистых полупрозрачных хитонах. Миртилла тоже отдала служанке свой тарантидион из драгоценного сирийского шелка. Неровен час — зальют вином или изорвут. Здесь, правда, не пирушка с озорниками-купцами. У них Миртилла, как свободнорожденная, переодевалась в хитон из простого полотна, а на гетерах-рабынях не оставалось ничего. Философы — люди обходительные, чинные, но и с ними, когда выпьют, надо быть осторожной.

От выпитого вина у Миртиллы горели щеки. Смеялась звонко и весело. Чувствовала, что нравится Феокриту. Нравится и юноше Херсию, который примостился на скамеечке у ее ног. Несколько раз чернокудрая голова двадцатилетнего философа оказывалась на теплых коленях гетеры, едва прикрытых почти прозрачной косской тканью, но Миртилла, посмеиваясь, брала юношу за уши и заставляла сесть, как подобает. Весело было и ей, и Херсию, и Феокриту. Говорили о философии, как говорят в конце пира, когда гетер начинает интересовать бессмертие души, а философов — цена на румяна.

— Поверь мне, Миртилла, не у тебя одной есть душа. И у нарцисса она есть, на самом деле есть... и у этой букашки тоже...

— Я не букашка, Херсий...

— Не сердись, не сердись, не хмурь бровей. Сейчас объясню. Душа нарцисса только питает его, букашечья душа только чувствует. Если я брошу этот цветок вместе с букашкой в огонь, их души сейчас же умрут...

Юноша воодушевился. Заговорил всерьез.

-- У нас же с тобой, Миртилла, кроме души-формы есть чистый разум, божественный гость, неистребимый ни огнем, ни мечом...

Феокрит, добродушно слушавший юного поклонника Аристотеля, теперь остановил его.

— Погоди, Херсий! Ты бы спросил сначала, поняла ли твоя ученица пройденное. Миртилла, представь себе, что тебя послали в школу...

— Вместе с мальчиками?

— Хотя бы...

— Бедные мальчики!

— Подожди... Скажем, ты полюбила одного из них.

— Молокососа? Спасибо тебе!.. Скорее уж его отца.

— Ладно, пускай отца... Так вот отец тебя и спрашивает, Миртилла, что есть душа-форма?

— А я почем знаю?..

— Подумай хорошенько. Херсий ведь тебе растолковывал. Выпей еще кипрского и подумай.

— Выпила еще и подумала...

— Ну?

— У меня есть форма для медовых пряников, сама их пеку. Приходи, Феокрит, и ты, Херсий, приходи. Угощу...

Юноша, не ожидая, что скажет почетный гость, поторопился согласиться. Поэт усмехнулся, но обижаться он не любил — особенно на молодых. Потрепав Херсия по плечу, сказал гетере ласково:

— Придем, придем... Завтра же придем, Миртилла.

— Вот завтра-то я не могу...

— Купцы?

— Нет, не купцы.

— А кто же?

— Какой ты любопытный, Херсий! Если так уж хочешь знать — македонский воин с той стороны — из Каллиполя [21] Современной Галлиполи. .

— Да поглотит его преисподняя!

— В свое время... А сейчас он обещал мне браслет — две золотые цапли с вытянутыми шеями. И перышки маленькие-маленькие, прямо малюсенькие. Как их только сделали!

— Миртилла, перышки к делу не относятся! Решено — придем послезавтра, а ты напечешь пряников и объяснишь, в чем же сходство между душой-формой и твоей пряничной формой.

— Я и сейчас могу, Феокрит.

— Слушаем.

— По-моему, очень просто...

— Даже?

— Ну да, просто... Мысли ведь тоже пекутся.

— Как, как ты сказала?

— Мысли пекутся в душе, как пряники в форме.

— Миртилла, а ты, оказывается, умница!

— Куда там... У меня, Феокрит, мысли недопеченные. Корочка, может, когда и удастся, а внутри тесто сырое-пресырое...

— По этому случаю выпьем!

— Выпьем!

Кудрявая голова опять легла на колени Миртиллы,

В конце концов, ничего — пусть себе лежит... Они не безобразничают — ни старый, ни молодой. Юноша думает о том, что Миртилла похожа не на нарцисс, а на душистые голубые ирисы, которые весной цветут по краям болот. Поэту думать не хочется. Он любуется. Изредка проводит рукой по загорелому плечу гетеры и повторяет все тот же стих:

«Ах, моя прелесть, Бомбика! Тебя сириянкой прозвали...»

Близилось утро и конец затянувшегося пира. В эту ночь Феокрит выпил очень много. Ноги стали тяжелыми, вставать не хотелось, но голова оставалась ясной. Поэт чувствовал, что слишком долго болтает с Миртиллой и Херсием. Знал Неофрона давно. Знал и любил. Умный человек, но самолюбив, обидчив... Теперь вот недовольно теребит бороду и почесывает большим пальцем правую щеку, точно его комары искусали. Всегда так, когда начинает сердиться.

Феокрит сделал над собой усилие, спустил ноги на пол. Голова сильно закружилась, но Феокрит чувствовал, что не упадет. Шепнул Миртилле и Херсию:

— Ну, дети, веселитесь, а мне надо к хозяину.— Встал, неверной походкой вышел из зала. Когда вернулся, присел на ложе Неофрона, сразу оставившего в покое свою бороду.

Юноша-философ, оставшись вдвоем с гетерой, предложил ей сыграть в коттаб [22] Игра состояла в том, чтобы, налив вина в чашу, выплеснуть его затем на расстоянии в другой сосуд, не пролив на пол. . Миртилла рассмеялась.

— Сейчас? Да ты же сразу проиграешь. Прольешь.

— Вот увидишь, что нет...

— Вот увидишь, что да…

— Спорим!

— Спорим! Ты что от меня хочешь, Херсий?