Анри Кок - Последние из Валуа

Но, сделав властный жест, графиня строго промолвила:

– Открывайте, мой друг. А затем уходите. Объявлять меня господину графу не нужно.

Слуга не ответил. Он открыл дверь, которую поспешил закрыть сразу же после того, как Тофана вошла в комнату, и удалился.

Да, он был прав! Спальня была наполнена страшным запахом гниющего тела, и Тофана невольно отскочила назад, но затем подавила свое отвращение и направилась к постели, на которой лежал… живой труп. Глаза его были широко раскрыты, но ничто не указывало на то, что граф что-либо ими видит.

– Лоренцано, это я! – сказала Тофана. Она склонилась над ним. Но молчание и полнейшая неподвижность со стороны больного заставили ее снова заговорить:

– Вы меня не узнаете?

То же молчание.

– А! Маркиз Альбрицци ужасно отомстил вам, мой бедный Лоренцано!.. Наука, которая ему служит, сколь эффективна, столь же и изобретательна! Теперь, похоже, наступила моя очередь… и… моих детей… Так как им известно все, этим негодяям! Они знают, что Марио и Паоло – мои дети, и они погубят их за то, что я была… вашей сообщницей… О, будь проклят тот час, в который я решилась отпустить их в Париж!.. Ведь их убьют, слышите?.. Убьют, если я не успею их увезти… Именно поэтому я и пришла к вам… в надежде на то, что вы сможете… Но, нет! От вас ждать уже ничего не приходится, так что не будем об этом… Я оставляю вас в покое. Что бы ни случилось, однако – если это может облегчить вашу агонию, – знайте: позднее я переверну небо и землю, чтобы вернуть маркизу Альбрицци те страдания, которым он подверг вас! Прощайте!

Тофана повернулась к выходу – ей не хотелось разговаривать со статуей – и прошла несколько шагов, но затем снова остановилась.

– Мне кажется, – сказала она, – что, если вы уж не можете больше быть мне полезным, Лоренцано, то я еще могу оказать вам одну услугу. В той отчаянной ситуации, в которой вы находитесь, вы можете иметь теперь лишь одно желание: поскорее избавиться от этих ужасных мук… Или я не права?

Великая Отравительница вынула из кармана юбки небольшой хрустальный флакон и поднесла ко рту умирающего.

– Одна капля жидкости, содержащейся в этом флаконе, на ваших губах – и ваша жизнь закончится. Хотите?.. Я, право, больше ничем не могу выказать своего к вам участия. Хотите?

Повторяя этот вопрос, Тофана, пристально глядя в глаза графа, дабы прочесть в них ответ, откупорила пробку флакона.

И она получила ответ: на мгновение в неподвижном взгляде умирающего промелькнул невыразимый страх… непередаваемый ужас.

Тофана презрительно пожала плечами.

Живой труп боялся умереть. Он отталкивал смерть – свое единственное пристанище. Он умолял, чтобы ему позволили страдать и дальше.

– О, трус, трус! – воскликнула она. – Ты еще дорожишь этим телом, которое кусками падает с твоих костей! Этой грязной и зараженной кровью, которая уже не бежит в твоих ледяных артериях!.. Будь по-твоему! Страдай! Мучайся! Наслаждайся медленною смертью!.. Прощай!

И она быстро ушла.

В Лувре пробило восемь утра. Екатерина Медичи уж два часа как находилась в своем рабочем кабинете. (Как известно, королева-мать вставала рано.) К ней вошел Пациано, старый слуга-флорентиец, предварительно трижды особым образом постучав в потайную дверь.

– Что надо? – спросила она.

– Явилась графиня Гвидичелли.

Екатерина нахмурилась.

– Тофана! Чего она хочет?.. Я ведь ее не звала!

– Просит о милости увидеться с вами.

– Мне некогда принимать ее! Пусть уходит, да, пусть уходит! Ступай, скажи ей, Пациано.

Слуга был уже у двери, когда Екатерина остановила его словами:

– Я передумала. Пригласи графиню.

Тофана, нетерпеливо ожидавшая в соседней комнате, вошла в сопровождении Пациано. Королева-мать продолжала перебирать стопкой лежавшие на ее столе бумаги, написанные на самых разных языках – французском, итальянском, испанском, немецком, – и то ли специально, то ли действительно это занятие так ее увлекло, но, казалось, не замечала, что уже не одна.

Пациано удалился.

Тофана неподвижно, словно статуя, стояла на протяжении пяти минут позади королевы, ожидая, когда та изволит обернуться. Но так как гора не шла к ней, она сама решила пойти к горе. Она дважды кашлянула – впрочем, весьма сдержанно.

– А, – произнесла королева, отрываясь от бумаг, чтобы взглянуть на посетительницу, – точно. Вы здесь. Я и забыла. Что вас привело? И прежде всего – одно замечание, дорогая, которое, надеюсь, вы усвоите: я не люблю непрошеных посещений.

– Смею уверить ваше величество, что не дерзнула бы беспокоить вас без особенно важной причины, – смиренно промолвила Тофана.

– Особенно важной? И какой же?

Тофана упала на колени.

– Я пришла просить у вашего величества милости!

– Милости?.. Объяснитесь.

– Моим сыновьям, Марио и Паоло, угрожает опасность во Франции, в Париже… Я явилась просить ваше величество позволить мне увезти их обратно в Италию.

– А!.. Неужели? Вашим сыновьям угрожает опасность во Франции, в Париже?.. Вы меня удивляете! Какая же опасность может угрожать этим юным, невинным существам?

– Величайшая опасность, госпожа! Самая ужасная – смерть!

– Смерть! Полноте!.. Вам, должно быть, приснился дурной сон!.. Кто же осмелится причинить хоть малейший вред детям, находящимся под покровительством обеих королев, меня и госпожи Елизаветы Австрийской?

– Уверяю ваше величество, что у меня есть все основания ждать для них наихудшего… Как, впрочем, и для себя самой. Один мой могущественный враг поклялся меня уничтожить, и этот враг знает, что самый верный способ поразить меня – поразить сначала моих детей.

– Так этому врагу известно, что Марио и Паоло – ваши дети? Вы же говорили мне, что это тайна для всех.

– Для этого врага в моей жизни тайн не существует.

– И этого врага зовут?..

– Ваше величество его не знает, так что и имя его ничего вам не скажет.

Екатерина Медичи снова нахмурилась: скрытность Тофаны при таких обстоятельствах крайне ей не нравилась. Разве не странно, когда тот, кто просит у тебя милости, от тебя что-то скрывает?

– Как хотите! – ответила она. – Оставьте это имя при себе… Какое мне до него дело?

Скрывая, однако же, свою досаду, она промолвила после некоторого молчания тоном, напускная мягкость которого так контрастировала с выражением «маски аббатисы, высокомерной и закоснелой, бледной и однако же глубокой, скрытной и испытующей» (тут мы приводим ее портрет, набросанный Бальзаком):

– Очень сожалею, моя дорогая, но при всем моем желании быть вам полезной, ничем не могу помочь.

– Смею ли спросить у вашего величества почему? – произнесла Тофана дрогнувшим голосом.