Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

На том и порешили.

Выходил молодой граф на улицу, когда уже опустилась чёрная ночь — ни луны, ни фонарей, ни звёзд. А мороз стоял на дворе такой, что перехватывало дыхание...

Девятый час, а в шереметевском доме уже погасили свечи, закрыли ворота, двери-калитки. Небо на этот раз вызвездилось, а луна подобна большому серебряному рублю — так казалось Дуняше, которая стояла тем часом у ворот, ожидаючи условного знака. Наконец раздался стук, она быстро открыла щеколду, и в ворота проскользнула женская фигура. Обе они шмыгнули в дверь, неслышно прокрались в девичью опочивальню — и молодая графиня уже скидывала бархатную шубейку, фланелевое платье, валенки...

— Ах, Дуня! Свершилось! — воскликнула она.

— Да что хоть, барышня?

— Иван Алексеевич у братушки просил моей руки!

— Да как всё было-то? Что Пётр Борисович сказывали? — во все глаза глядела на барышню Дуня.

Переставив свечу, Наталья охолодила лицо руками и стала рассказывать:

— Петруша знал, что придёт Иван Алексеевич... Явился он в пять часов пополудни. А мы-то сговорились с князем, что я за ширму спрячусь и буду глядеть оттуда. И ещё: Петя такой важный, а князь на себя не похож, робеет... Говорит: так и так, мол, я старшой против тебя, однако сирота она, не у кого более просить руки сестры твоей... Пётр в ответ сказывает, что Долгорукие знатные люди, не прочь, мол, он с такими породниться, однако как сама Наталья? Согласна ли? А я тут возьми да и выскочи из-за ширмы!..

— Ой, батюшки, и не испужались?

— Что ты, Дуня! Сердце-то у меня скачет, будто вылетит сейчас, а голос спокойный. Петруша спрашивает меня, а я строго, по полной чести отвечаю, мол, жалко мне из родного дома уходить, да, видно, ничего не поделаешь, пора... А Иван Алексеевич тут возьми да и скажи: «Руку я её у тебя, Пётр Борисович, прошу, а сердце своё она уж мне отдала».

— Так и сказанули? — ахнула Дуня.

— Ага. Петя нахмурился и говорит: коли у вас уж всё слажено, так нечего и говорить. Остаётся помолвку объявить... Иван Алексеевич просит: мол, хорошо бы на Рождество. А Петруша: какое Рождество, ежели ей ещё нет шестнадцати лет?.. «Семнадцатого января рождение графини, а восемнадцатого и свадьбу можно, — отвечает князь, — а помолвку — на Рождество!»

— Вот славно-то! — обрадовалась Дуняша.

— Да не всё ещё это, Дуня. Как сговорились брат с женихом, так Иван Алексеевич просят: разрешите, мол, с Натальей Борисовной на тройке коней моих прокатиться! У Петруши недовольное лицо, однако не противился. И покатили мы!.. А ночь-то какая, Дуня! Звёзды светят, луна горит, кони мчатся по Москве-реке... А как на Якиманку выехали, кони-то как дёрнут, да и перевернули наши саночки — и вылетели мы прямо на снег! И покатились по земле белёшенькой... Лежим — за плечом его лунища агромадная, щёки полыхают, пар изо рта валит, а больше ничего и не помню... Вот он каков, сокол мой ясный!

— Да и вы, барышня-боярышня, как птица! Любуюсь я вашей милостью, — вздохнула Дуня, лицо её засветилось такой радостью, будто это ей сделали предложение и будто это она каталась ночью на тройке.

Славные бубны за горами! Хороша Москва на Рождество!

Дни стоят ясные, морозные, солнце играет, как на масленицу! Земля укутана сверкающими снегами, пышными, как взбитые сливки. Шереметевский дом на Воздвиженке залит огнями — тысячи свечей освещают его. Мало того — сам переулок освещён смоляными бочками, факелами. Ещё бы! — нынче здесь знатная помолвка графини Шереметевой и князя Долгорукого. Подъезжают десятки, сотни карет, в переулке близ Кремля тесно...

А в дальней комнате девушки наряжают невесту. По старинному обычаю, полагалось ей рвать волосы, плакать, но Наталья весела, и не потому, что Пётр I наложил запрет на сей обычай, а потому что в радость ей эта помолвка.

И вот уже встречают в зале гостей. Невеста в белом платье с голубыми отсветами, с жемчугом на шее, в маленьком парике с висячими жемчужинами надо лбом. Жених — в мундире серебряного шитья, в парике, выписанном из Парижа; он бледен, она — как маков цвет...

В кресле с резными орлами на спинке восседает Марья Ивановна, рядом с ней сундучок, в который она складывает подарки. Чего там только нет! Кольца и жемчуга, серьги и бисерные вещицы, футляры для духов, часы, табакерки и даже готовальня — европейское новшество!

Дядя Владимир Петрович по нездоровью своему не присутствует, и за старшего от Шереметевых — Пётр Борисович. Никто не сравнится с ним в любезности и обходительности. «Истинный граф, истинный сын своего отца!» — говорят о нём. Рядом второй брат — Сергей, который старается брать пример со старшего, но это ему плохо удаётся, ибо не может он скрыть грусть от расставания с любимой сестрицей.

В залу вошёл император — ладный, стройный, в мундире золотого шитья, рядом с невестой княжной Долгорукой. Она одаривает всех небрежными кивками, холодными улыбками извилистых губ, не может скрыть удовольствия от подобострастных поклонов и общего внимания. Государь же словно на что-то досадует...

Цесаревна Елизавета в сверкающем вечерним небом платье — воплощение доброжелательства, весёлости, русской красоты. Анна Леопольдовна, напротив, держится чрезмерно просто, одета небрежно...

Долгорукие, как всегда, вместе, стоят трудно. Алексей Григорьевич горделиво оглядывается, более внимания обращая на царскую невесту, свою дочь, чем на новобрачных. Впрочем, он доволен и Иваном — Шереметева умна, хороша собой, с характером, а Ивану, как коню, нужны железные шенкеля и плёточка.

Марья Ивановна еле держится на ногах, однако переходит из комнаты в комнату, не спуская умилённых глаз с жениха и невесты, всё примечает, во всём находит особые знаки, худые или добрые приметы. Архиерей широко перекрестил молодых — это славно. Жених подарил кольцо с жемчугами и гранатами — напрасно, жемчуг к слезам; ещё хуже — что уронил кольцо. И какое кольцо! Подарил его Пётр Великий на свадьбу дочери её, а когда умирал фельдмаршал, вручил Наталье — мол, пусть жениху подарит, когда вырастет, камень тот заморский, смарагд называется, и счастье приносит...

Вдобавок, когда выходили на улицу, кошка дорогу перебежала, — ох не к добру это!..

До глубокой ночи продолжается торжественная церемония на Воздвиженке. В полночь отъезжающие кареты, экипажи, сани, коляски запрудили переулок — ни пройти, ни проехать. В чёрном воздухе вспыхивают фейерверки, горят смоляные бочки, рассыпаются красные брызги — светло как днём!

А с неба льётся слабый свет звёзд, сияние Млечного Пути, столь же таинственное и неведомое, как будущее жениха и невесты...

Император отпустил от себя Долгорукого на три дня, и все три дня князь почти не покидал шереметевский дом. Со дня помолвки его как подменили — стал сдержан, молчалив, бокалы с вином лишь пригубливал, беседы вёл умные, толковые, даже пробовал играть на скрипке. С невестой держался на расстоянии. В мыслях-то, в сердце своём в объятиях её стискивал, ласкал, а в жизни только пальчиков холодных иногда касался. Боялся коснуться, к примеру, коленом её ноги — как костёр она его обжигала. Уходя же, шептал: «Лазоревый цветик мой, дождусь ли? Скорее бы свадьба!»