Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Свадьбу решили играть 18 января. И не только потому, что за день до того Наталье исполнялось шестнадцать лет, но оттого, что на тот же день назначена государева свадьба, а двойные свадьбы, известно, к счастью.

Три отпущенных для помолвки дня пролетели быстро, и Долгорукий вновь вернулся в лефортовский дворец. А Наталье пришло время навещать своих сродников. В первую очередь Владимира Петровича, который по нездоровью своему отсутствовал в день помолвки. Отправилась она туда с младшим братом Сергеем.

Дядя был уже на своих ногах — сердечная боль отпустила, — и он бурно выражал радость. На столе лежала простая еда: холодная говядина, капуста, квас, любимое дядино желе из клюквы. Владимир Петрович потребовал подробного отчёта о том, как прошёл сговор, и Наташа охотно о нём поведала:

— Ах, дядя, вправду сказать: редко кому случалось видеть такое знатное собрание! Вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, все знатные господа, весь генералитет. Столько было гостей, сколько дом наш мог вместить... Ни одной комнаты не было пустой... А подарков сколько!.. Петруша поднёс Ивану Алексеевичу серебра пудов шесть! — старинные великие кубки, фляги золочёные... Когда мы выходили — простой народ запрудил улицу, и крики стояли, и славили меня: «Слава Богу! Господина нашего дочь идёт за великого человека! Восславит род свой и возведёт братьев на степень отцову!»

— Вот и славно... — раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвёл племянницу к шкафу. — Вот, — взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками — родословное древо Шереметевых. — Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! — торжественно возгласил он и добавил: — А это ещё одна штуковина, подарок тебе — флорентийская мозаика, которая подарена была самим папой римским! В наши с отцом твоим молодые годы!

Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлёживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания.

— Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России... Борис Петрович, батька ваш, в Прутском походе, будучи окружён турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: «Аль прорвёмся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!» И солдаты бросились вслед, готовые в огонь и в воду... С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч был... Вы, молодёжь, учитесь с младых ногтей уму-разуму... А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь — крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему — загрызут. Ты им с первого дня достоинство своё покажи. Свёкор твой мёдом не мазан, иглы так и топорщатся... однако Иван добрый молодец и собой пригожий... Ежели не ссорно жить — так всё ладно будет...

Сергей, мечтавший о военной службе, более интересовался прошлым и попросил:

— А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.

— Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его... Да-а... Что самое замечательное в походной жизни его было? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них — семьдесят пять тысяч — поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкезов да калмыков, — как они за русского царя воевали! — удержу не было! Наш Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!

Владимир Петрович сплюнул в сердцах, помолчал и продолжил:

— С поляками у него была точная договорённость, что пропустят его с войском, дадут проход за немалый выкуп, всеконечное дело, а они взяли да и выдали его татарам! Окружили те шатёр его, он выскочил с саблей, а их — туча!.. Так обманным путём и пленили храброго Шеремета. И в крепость Бахчисарайскую посадили... — Слёзы навернулись на стариковские глаза, не сразу он с собой справился, вздохнул. — Как Михаила Черниговского в плену принуждали к вере басурманской, так и нашего родича... Михаила Черниговского заставляли кланяться ихнему султану, ползти к трону. В Евангелие приказывали плюнуть... «Поклонись, говорят, аллаху!» — он не поклонился, и били его за то нещадно, до смерти... — Владимир Петрович выпил кружку пива, поставил её и, взглянув на племянницу, добавил: — Михаил-то Черниговский сродником твоему Долгорукому вроде приходится, так, значится... — вздохнул опять. — Василий Борисович жив остался, однако целых двадцать лет в крепости в Бахчисарае сидел! Всё ему там омерзело... Спросил хан про последнее его желание, и вот что предок ваш, Сергей, ответил, мол, желание у меня одно: посадите в такую тюрьму, чтобы окно на север, к родине моей выходило...

— Как почитаешь, как послушаешь, — с наивностью заметил Сергей, — так диву даёшься: история вся — только войны да походы...

— А ещё, — подхватил дядя, — доносы да вероломства... Простой человек, правда, и без вероломства проживёт, а кто близко к трону — тот только того и жди... Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, а поди ж ты, тоже стал неугоден... Нашёлся человек лядащий, написал на него донос — и всё, гневу царскому края не было... Скрылся тот в Белозерском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да ещё и письма писал поносные. Не приведи Господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый — только того и жди!

Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:

— Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам... Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклончивый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти — готовы... А дела у нас, как молодая брага, играют.

В камине догорало. Вылетали искры, и слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их, племянники притихли. Сергей думал о воинах, Наташа — о спутницах их.

— А скажите, дядя, — глядя на огонь, спросила она, — отчего батюшка наш столь рано женился? В шестнадцать лет... Должно, изрядно полюбил?

— Евдокию-то? Первую жену свою? О-о! Оба они сызмальства полюбились друг другу. Она большой чувствительности женщина была, и смех и слёзы — всё рядышком у неё... Здоровьишком слабовата, однако куда ни пошлют Бориса Петровича — всюду с ним... У него, сами знаете, какая жизнь — двадцать лет походы да бивуаки. Переживала, конечно, и за Михаила, за сына, — больно горяч был... Оттого и рано померла... Чуть не десять лет Борис Петрович вдовцом оставался, уже в монастырь собрался, а тут... Да вам-то ведомо ли, ежели б не царь Пётр, вас и на свете не было бы? Спасибо великое надобно вам Петру-царю сказать.