Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

— Проще ежели сказать, — вздохнула попадья, — так вот что сталось: летела муха-горюха, да и попала к мизгирю в тенёта...

Наталья Борисовна слушала их не протестуя, молча. Потом промолвила:

— А помните ли, батюшка, что говорил Филарет? Благополучие может быть опаснее бедствия земного, а малое бедствие может и спасение принести.

Священник покивал головой, а попадья опять вздохнула:

— Так-то оно так, да ведь гнездо-то у птички цело, а её-то нетути. Молимся мы каждый день, денно и нощно, и за неё, и за князя надменного.

— А где он теперь? — тихо спросила гостья.

— Неведомо сие нам, — почему-то сердито отвечал старик.

— А где обитают господа ваши?

— В Петербургах все, в Петербургах... Место ихнее при дворе.

Княгиня в крестьянском платье (а может, наоборот — крестьянка с повадкою княгини) поднялась со стула, склонила голову перед священником:

— Благословите, батюшка.

— Благослови Господь! — с чувством произнёс он и перекрестил её и сына.

Так, не узнанная, не признавшаяся, Долгорукая удалилась из дома священника и отправилась на большую дорогу.

Был полдень 17 октября 1740 года.

Выйдя на дорогу, Наталья Борисовна ещё не вернулась из царства воспоминаний в сегодняшний день и оттого не сразу услыхала со всех сторон разносившиеся звоны. Звонили и со стороны Вешняков, и от Перова, от Москвы — низкое, резкое «таммм!». Потом долгая тишина, и снова: «тамм!..» Стал накрапывать дождь. Путешественница поспешила взять извозчика; спросила у него, что стряслось.

— Аль не слыхивала новость? — обернулся седобородый, в синем кафтане кучер. — Я-то уж старенек, а ты-то молодка — и не ведаешь, что преставилась государыня?.. По ней и лупят в колокола.

«Анна Иоанновна?» — вырвалось у Натальи. И прервалось дыхание. Тут был и рок, и избавление: уезжала из Москвы чуть не в день коронации Анны, а возвращается в день её смерти...

— Куда ехать-то? — обернулся извозчик.

— К дому графа Шереметева.

— Это к которому? У графьёв — не одна хоромина.

— На Никольскую... Знаешь ли?

— Как не знать не ведать? Сват мой там форейтором служит, весьма довольный милостями графскими... Тот, ежели какого сметливого мужика заметит, торговать ему дозволяет. В Китай-городе да на Лубянке изрядно бывших крепостных графских лавки имеют... А ты-то кто им будешь? В услужение аль как?

Она строго заметила:

— Езжай, не до бесед нынче...

— И-и-их! — присвистнул кучер. — Царствие ей небесное вместе с немцами ейными! Нам и без них хлопот хватает.

Всплыл незабываемый облик императрицы: ростом с Ягужинского, толщиной с Шафирова, лицо — будто квашня из ржаного теста и взор престрашный... Сколько людей сидят из-за неё по тюрьмам, сколько их погубила — одним только Долгоруким что сделала! Неведома до сего дня судьба драгоценного её Ивана Алексеевича, только чует, нутром своим знает Наталья Борисовна: не оставила его Анна в здравии, на великую муку обрекла... Виделось во сне ей, как плыл нож кровавый по реке, как не тонуло железо, — такое спроста не бывает... Да и не во сне — в яви вечерами, в сумерках не раз навещал он её, всегда с улыбкой мучительной...

Ехали не ходко — грязь непролазная! Миновав Таганскую заставу, очутились возле Москвы-реки, и вдоль неё прямо на Варварку... Отовсюду, разрывая душу, неслись низкие удары колоколов. Всё звенело, качалось, будто и сам воздух качался, и дома вздрагивали...

Вот и Никольская. Расплатившись с извозчиком, княгиня в волнении нерешительно остановилась у ворот. Вошла. По двору сновали дворники, кухарки, слуги. Неужто никто не признает её?

— Как доложить? — спросили.

— Княгиня Долгорукая, — оправившись, с достоинством отвечала.

— Ой, да неужто? — всплеснула руками какая-то баба и заголосила: — Матушка-княгинюшка наша возвернулась!

И началась хлопотня, поднялся такой переполох, какого и на ярмарке не бывает. Стоит ли пересказывать ту встречу, столь же неожиданную, сколь, и долгожданную? Хозяина, графа Петра Борисовича, дома не было, однако, зная о высочайшем помиловании, распорядился встретить сестру как подобает и выделить ей три комнаты...

Всё было бы хорошо, но день омрачился из-за маленького Дмитрия. Увидав множество незнакомых лиц, он забился в плаче, и ничем его не могли успокоить, мальчик катался по полу и кричал. Наталья Борисовна пришла в отчаяние — такой приступ у него уже был однажды. Только старшему, Михаилу, удалось успокоить малыша, но ещё долго, всхлипывая и подёргиваясь, не мог он уснуть. А мать страдала: неужели приступы такие будут продолжаться?..

Из Петербурга вернулась Варвара Черкасская и сразу, конечно, бросилась к Шереметевым. Шумно радовалась она возвращению подруги — не скрывала облегчения от того, что скончалась императрица. Ведь по её злой воле Варвара до сей поры не могла соединить свою судьбу с Шереметевым, к тому же, будучи фрейлиной при императрице, в полной мере познала её жестокости.

Оглядывая тонкую, стройную, как лиственница, подругу, цокала языком и удивлялась:

— Да ты совсем не изменилась! Тебя будто заморозили сибирские морозы...

Сама же Варвара заметно раздобрела и округлилась, исчезли её задор и живость, в лице появилась леноватая озабоченность. Впрочем, нижняя губка по-прежнему оттопырена, и болтает она без умолку.

— Ежели бы хоть кто-нибудь ждал её смерти! Будто гром среди ясного неба... Пятого октября сделался удар — все ждут, глядят на неё, а она только на Бирона: чего, мол, тебе, минхерцу, надобно, какое завещание? Довольна ли твоя душенька?.. И младенца, можно сказать, новорождённого императором назначила, а регентом при нём — Бирона! Мыслимое ли сие дело?!

— Бирон — снова правитель? — сникла Наталья Борисовна.

— Елизавета Петровна воли к власти не проявляет! Ну-ка подумай: давно уж могла государыней стать, ан нет! Ведь дщерь Петрова! Сидит возле умирающей государыни рядом с Анной Леопольдовной, и никакого настояния!

— Варварушка, как же будет теперь с Долгорукими? Ведь Бирон... — остановила её Наталья — Что с ними? Скажи, если знаешь... Видение было мне: будто нет более на земле Ивана Алексеевича.

Как лошадь, мчавшаяся во весь опор, остановилась Черкасская, — оттого она и была говорлива, что не желала быть чёрной вестницей, боялась сего вопроса.

— Я ведь не ведаю, когда и молебен заказывать, — жалостливо глядя на неё, добавила Наталья.

Выхода не было, Варвара сперва уклончиво заговорила об участи сестёр Долгоруких, мол, живы все, в монастырях, а теперь непременно будут помилованы.

— Что же до братьев Николая и Александра, так биты были кнутом...

— Какой день поминовения Ивана Алексеевича? — перебила её подруга.

— Девятого ноября.