Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Не избег наказания и фельдмаршал Миних. Елизавета ценила этого мужественного, благородного человека за прямодушие, за любовь к театральным действам, но и он был сослан в дальние края (правда, письма его, полные нежнейших покаянных слов и любви к государыне, в конце концов смягчили её, и Миних был прощён)...

...Эрмитаж. Уютная угловая комната, украшенная в соответствии со вкусом новой императрицы. Зелёные стены, обильная позолота, высокие окна, узкие простенки, зеркала. Столик с изогнутыми ножками, диваны, обитые французскими шелками нежных тонов. Свет, золото и воздух, возвышающие и уносящие куда-то...

Здесь назначена аудиенция вернувшимся из ссылки сёстрам Долгоруким и вдове князя Наталье Борисовне. Растроганные великодушием императрицы, Катерина и Елена явились загодя.

Елена присела на кончик кресла. Катерина в нетерпении прохаживалась по комнате, оглядывая себя в зеркалах. Лицо её полно торжества, наряд великолепен. Наконец-то она сбросила крестьянские платья, мерзкое монастырское одеяние и вернулась к петербургской жизни!.. Возлюбленная австрийского посланника, невеста государя, дама сердца берёзовских рыцарей, почти монахиня, теперь она всякий вечер в новых гостях. И есть уже у неё жених! — и не какой-нибудь, а умнейший господин Брюс, сродник колдуна и учёного!

Вошла Наталья Борисовна. Они обменялись несколькими словами. Катерина понюхала табак, спрятала серебряную табакерку в бисерный кошелёк. Заговорила:

— Ведаете ли, какой портрет заказал мой жених? — Она сверкнула огненно-чёрными глазами: — Сам французский гравёр по имени Буш рисует меня. У ног — негритёнок, протягивает вазу с цветами... Ещё там дерево, подобное лиственнице. А в руке дивный цветок! Сие есть аллегория, будто и жизнь наша как роза: цветы и шипы, радость и горе... А до чего красиво пышное платье сделано! Так и витает вокруг меня, так и витает... Буш сей делал портрет и Её Величества Елизаветы Петровны, — добавила она.

Катерина не скрывала своего торжества и счастья, оно сверкало в её глазах, подобно тому как бриллианты сверкали в ушах. Наталья Борисовна сидела с рассеянной и горькой улыбкой на устах.

— Экий молодец Василий Владимирович! — восхитилась Катерина дядей своим. — Голосовал, чтоб Остерману дали колесование, — как они порешили наших сродников, так и им надобно!

— На всё воля Божья, не кори их... — заметила Наталья.

— Ишь какая покорница! — фыркнула Катерина. — Об них, а не о муже своём печёшься!

— Да ведь Остерман теперь, как и мы, мается в Берёзове, — напомнила Наталья.

— Вот и славно!

Тут отворилась дверь, и в комнату, шурша шелками, распуская ароматы, улыбаясь, вошла Елизавета. Без церемоний подходила она к одной, другой, третьей гостье, чуть касаясь пухлыми своими пальчиками их плеч и рук.

— Ваше Величество... — растроганно шептали они.

Обнимая Наталью Борисовну, императрица вздохнула:

— Дорогая моя, любезная!.. Вместе с тобою сострадаю я об Иване Алексеевиче, были у нас с ним размолвки, да только всё то — пустое...

Приветливо, благожелательно она просила рассказать о ссылке. Заговорила, конечно, Катерина, не без кокетства и актёрской игры:

— Ваше Величество! Там всюду вода, как есть одна вода... Посредине остров сидит, а на нём люди нечёсаные, дурни дурнями, свету в них никакого... А на острове сем обретается зверь, именуемый олень, — цветом он серый или ореховый, рога — зело велики, ноги крепки, а бегает словно конь... — Глаза её, расширившись, горели. — Ночи там долгие, яко... яко тоска смертная, а коли к весне дело идёт, сказывают: «Дня на единый олений шаг прибавилось»...

Через короткое время Катерина, заметив, что Елизавета рассеянно оглядывает складки своего платья, смолкла. Императрица спросила про их надобности. Ласково обратилась к Наталье Долгорукой:

— Что об себе сказать имеешь?..

— Ваше Величество, премного благодарна... брат обо мне заботится.

— Мы счастливы вниманием Вашего Величества. — Катерина присела в поклоне.

— Счастливы? — с сомнением покачала головой Елизавета и засмеялась: — Э-эх! Когда-то мы счастливы будем... Когда чёрт помрёт, а он ещё и не хворал. Сколь горестей в державе нашей — не счесть. А в старые поры сколько их бывало!.. — Елизавета задумалась, уносясь куда-то мыслями. — Мудрый ваш предок Андрей Боголюбский, лучший из сыновей Юрия Долгорукого, а — убит... Аввакум, раскольник упрямый, скоморохов, яко волков, стрелял... Да и наши князья сколь крови пролили? Голицын с Борисом Долгоруким при Годунове дрались, печень грозились вырезать, волосы драли, бороды... А батюшка мой? Добр был, однако — казнил... Что говорить про Анну? Дикие времена... тараканы, клопы, фрейлины немытые... Помягчить надобно нравы, да вот беда — как?

— Ах, Ваше Величество, — пропела Катерина. — Зато при дворе Вашей милости, сказывали мне, вкус французский... и будто нигде так славно не танцуют менуэт, как в Санкт-Петербурге.

Елизавета, будто не слыша её, остановила пристальный взор на Наталье:

— Вижу печаль твою, княгиня. Сведома мне она. И жалую тебя я отныне милостью своей и желаю видеть тебя на балах и ассамблеях... Отцы наши с тобой знатные были товарищи, и я не желаю оставлять тебя заботами своими... чтобы развеселилась ты... Что касаемо князя твоего, жалею я его... — В голосе её звучала неподдельная печаль. — Видишь ли во сне его, является ли он тебе?

Не зная, как панически суеверна Елизавета, княгиня с полной открытостью стала рассказывать про то, что случилось с нею на днях:

— Ах, Ваше Величество, нынче ночью он опять привиделся мне! Слышу, будто кто стучит в дверь, я скорее туда: кто там? кого надобно? — спрашиваю. И слышу его голос: «Жену мою драгоценную надобно». Глухой такой, тихий голос... Я открыла дверь, гляжу, а там — белое пятно, на глазах оно сделалось серым, вознеслось и...

— Ой, страсть какая! Не сказывай дале, я и так испужалась, — всплеснула руками императрица — А ты, матушка, вот что сделай: сходи на богомолье, помолись да на могиле его церковку возведи. Память ему! — Она перекрестилась и поднялась, давая знать, что аудиенция окончена.

Когда остались одни, Наталье пришлось выслушать целую отповедь от Катерины: зачем говорила про сон свой, привидение, зачем не изображала радость, тоску нагоняла, кому надобно при дворе в чувствах своих изъясняться? Наталья знала придворный этикет, однако за эти годы так привыкла к простой, естественной жизни, к тому же государыня была так милостива, что разоткровенничалась.

Ничего не ответив на упрёки сестёр, Наталья Борисовна проводила их взглядом, когда вспорхнули они, и медленной походкой двинулась вдоль Невы.

С моря дул ветер, над рекой носились чайки, беспокойные, всегда волновавшие её... Невольно перенеслась она в прошлое, на затерянный в водах остров... Сколько их было там! Тучи... Одна белокрылая чайка всё носилась над ней, мелькали чёрные окончания крыл, розовые лапки...