Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Перед Великим постом отправилась княгиня Долгорукая в Новгород поглядеть, как строят церковь, которую дала она обет возвести в память своего мужа, в честь Рождества Христова. Довольна была: всё ладно шло, осталось только внутренность расписать.

А как вернулась — снова тоска её обуяла. Был вроде у неё теперь свой дом, казалось, к лучшему всё. Долгоруковские имения когда-то отобрали, передали в чужие руки, Горенки отошли к Разумовскому, а теперь указом Елизаветы кое-что возвращено обратно. Да только вещи все обветшали, пришли в негодность: позолота с кресел опала, обивка в заплатах, ковры потёрты, жирандоли поломаны... Княгине это ни к чему, но сын её старший вошёл в возраст, хотел он быть богатым, а тут и рамы-то для отцовского портрета не сыщешь стоящей.

Наталья Борисовна, сев у туалетного столика, подаренного ей братом, перебирала ножички, шпильки, перламутры в крохотных ящичках, думая в те минуты и о новом приглашении государыни, и о каменщиках, и о шереметевском доме, полном семейного счастья. Не выходило из головы и вчерашнее происшествие. Отпустила она слуг из дому, оставив одного, сама ушла в гостиный двор, а вернувшись, не могла достучаться: лакей напился пьян и спал, развалившись, в её комнате. Она была в отчаянии, сама стащила с него, сонного, туфли, ухватила за ливрею, которая под руками её стала рваться. Утром с он каялся, просил прощения, плакал и обещал более не пить, но верить ли?.. Отчего-то это её особенно раздосадовало и привело в ещё большую печаль. Не уходила и дума о старшем сыне, рос он весь в долгоруковскую породу — смел, находчив, горяч, но и надменен, высокомерен, и как с него сбить барскую спесь — не ведала...

А тут ещё одна история — с Обольяновым, соседом их, помещиком. Варвара, добрая душа, задумала сватать за него. Сперва всё про Головнина говорила:

— Умница-разумница Натальюшка, да ты ж молодая совсем, как будешь двух сыновей растить? Выходи за Головнина!.. Он и умом и ростом тебе под стать... На себя-то погляди — статная, ладная, губки бантиком, носик долгонькой, шереметевский, а бровки — как нарисованные...

Летом в кусковском доме стал появляться этот Обольянов. Был он отставной майор, служил ещё при фельдмаршале, не раз наведывался к Шереметевым при Петре II. Как-то явился чуть не со слезами: написал на него кто-то жалобу, дескать, «нетчик» он, отрока своего Феоктиста не отдал в солдаты. («Нетчиками» называли тех, кто без причины укрывал своих сыновей от воинской службы). Но у Обольянова сын больной, тщедушный, служить не мог, и кто-то (кто хотел завладеть его имением) написал на него донос. Шереметев отказал ему в ходатайстве, не захотел лишний раз обращаться к государю, а Наталья, услыхавшая тот разговор, взялась передать челобитную через князя Долгорукого. Дело выгорело, и Обольянов благодарен был безмерно. Однако на том дело не кончилось, через год явился он с таковой речью:

— Отдал недоросля своего по артиллерийской части, учиться стал он с прилежанием, вести себя с учтивостью, да вот беда — страсть к рисованию обуяла. Сродники ругают — ну-ка дворянин, а рисует; учитель так гневается, что и слов нет... Этакий аспид! — раз велел покласть рисунки моего Феоктиста на спину и бить его розгами... Не рождён он, знать, по артиллерийской части — его бы по чертёжной линии направить.

За прошедшие годы Феоктист выучился «по чертёжной части», к тому же хорошо рисовал, а Обольянов-старший стал вдовцом. Пётр и Варвара Шереметевы заказывали Феоктисту разные художественные работы, показывали Наталье, и они весьма приглянулись ей. Особенно натюрморты и пейзажи, особенно тот, на котором запечатлёна аллея, где повстречалась Наталья со своим князем.

Старший Обольянов зачастил в Кусково. Она была с ним любезна, внимательна, но, утомлённая речами и комплиментами, стала избегать гостя. Отчего — и сама не могла бы объяснить. Ей не нравилось всё, что уводило её от тайных мыслей о муже, от тайных встреч с ним. Да, да, она ждала встречи, и он являлся!..

Слегка приобняв Варю, она твёрдо проговорила:

— Пожалуйста, не сватай меня боле.

Варвара обиделась, однако скоро забыла про то, тем более что ей только что стало известно, что после короткой болезни скончалась Долгорукая Катерина. Наталья так и онемела. Как? Всего месяц как встретилась ей Катерина с мужем своим — счастлива была безмерно, что вышла наконец замуж, открылось всё, о чём мечталось. Боже мой! Давно ли беседовали они с Елизаветой Петровной — как хороша, горделива была княжна! — и вот... Ах, зачем она так худо думала про неё, зачем не простила всей берёзовской истории, кляла за мужа?! Неужто огненные глаза её, белая кожа, стан стройный — добыча лишь земли? Нрав горделивый, страсти?..

Наталья Борисовна рассталась с Варей и поспешила в молельню. Она чувствовала себя в чём-то виноватой, и спастись можно было только молитвой.

— Отец небесный, — шептала она, стоя на коленях и сложив на груди руки, — научи меня быть истинной дочерью Твоей! Очисти разум мой! Ты добр и милосерд, ты посылаешь дождь на поля и праведных и грешных. Ты согреваешь лучами своими всякого человека! Отчего же я, раба Твоя, не могу ко всем быть доброй и милосердной?.. Господи, прости прегрешение моё!.. Помяни почившую Екатерину, отпусти и ей грехи её!..

Поздно вечером, уложив спать сына, долго ещё бродила княгиня по комнатам, а потом вышла в сад.

Небо ещё светилось, а земля, кусты потемнели. Жасмин, раскинувшийся возле дома, дурманил голову, цветы его — будто малые свечки в пост, выделялись во мраке. Она уткнулась в цветущие ветви...

Вдруг в ушах раздалась какая-то тихая музыка. В доме спали, никто не мог играть. Прислушалась. Мелодичные струнные переборы всколыхнули её и унесли куда-то... Гусли? Неужто гусли? Откуда им быть тут, их нет!.. Нет, не гитара, не клавесин...

Она стояла недвижимо, напрягаясь и отдаваясь чудным звукам. Давид-псаломопевец... Князь Иван... Вдали показалась ей какая-то фигура, она бросилась туда, но — никого, лишь лёгкая тень и холодное дуновение.

Но вот тень обернулась и как бы поманила рукой, и опять тихий голос, его голос! Это был он, но куда он звал её? Отчего пел? И эта поднебесная музыка, которую можно услышать лишь в ином мире...

Иной мир! — вот куда он зовёт, вот где её место!..

лонился к закату летний день. Высокие берёзы зелёными облаками окутывали Покровское — загородный дом Елизаветы Петровны. Приёмы, званые обеды Елизавета любит так же, как любила сама нежданно-негаданно заглянуть в гости к кому-нибудь из своих царедворцев. Раз в Петербурге заехала к графу Шереметеву, и с того дня он стал всегда держать готовым стол на 15—20 кувертов.