Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

Словно огромная тяжесть опустилась на плечи Меншикова. С трудом добрел до своих покоев и здесь, повалившись в кресло, совсем сник. Только сейчас и ощутил он, как устал за последние годы, как иззяб на сырых петербургских ветрах...

Утром Меншиков не смог подняться с постели.

Заболел...

Светлейшего князя била сильнейшая лихорадка, началось кровохарканье. Меншиков умирал... Когда слабость отпускала его, Александр Данилович диктовал последние распоряжения. Он написал в эти дни наставительное письмо юному императору, указывая на его обязанности по отношению к «недостроенной машине» Российской Империи, написал в Верховный Тайный совет, поручая заботам и попечению его свою семью и дочь, великую княгиню Марию Александровну.

Опасно болеть в Петербурге. Такой уж город построил Великий Пётр, что не угадать было, чем здесь лютая хворь обернётся...

Первые дни после ссоры с Меншиковым одиннадцатилетний император сильно переживал. Едва сам не расхворался. Вначале страшно было за дерзость, которую он учинил... Потом — Меншикову всё хуже становилось — жалко светлейшего князя было и стыдно, что это он и учинил страдание своему благодетелю... Одному Богу ведомо, чем бы переживания кончились, но добрейший Андрей Иванович, заметив печаль на лице венценосного воспитанника, постарался отвлечь его.

— Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! — заламывая руки, плакал он. — Зачем вы мучаете своё доброе сердце, фаше феличестфо? Оставьте уроки, поезжайте к сестре... На охоту съездите.

Поначалу император отмахивался от предложений Остермана, но йотом всё-таки решил навестить тётушку. Поехал к ней с мыслью погоревать вдвоём, рассказать Елизавете Петровне о некрасивом проступке своём. И вот, как-то так получилось, что едва увидел стройную, голубоглазую тётушку, как тут же и позабыл о своём намерении. Да и семнадцатилетняя тётушка, весёлая и беззаботная, не говорила ни о каких печалях. День пролетел в играх и развлечениях, как будто его и не было, а прощаясь, Елизавета Петровна взяла с его величества слово взять её на охоту, и хотя император пребывал в печали но светлейшему князю, никак нельзя было нарушить данного слова... Пришлось ехать.

И опять незаметно пролетел день. Поздно было возвращаться во дворец. Решили продолжить охоту и на следующий день.

Да и то ведь сказать, куда уверенней чувствовал себя император в седле с ружьецом в руках, чем на троне или над учебником. Так приятно было скакать, то и дело ловя на себе восхищенный взгляд обворожительной тётушки. Какой тут Меншиков, какие уроки! И в голове этого не было...

А мост на Преображенский остров всё ещё не готов был. Чтобы не тратить времени на переправы, перебрался Пётр с согласия Андрея Ивановича Остермана в Летний дворец... И так, в весёлых праздниках и забавах и пролетело лето... К осени, когда отступила болезнь от светлейшего князя, уже другим стал император. Уже двенадцать годов исполнилось ему, подрос за лето и возмужал. Даже и думать не хотелось, чтобы к Меншикову вернуться. И тётушка, Елизавета Петровна, и сестра Наталья, и новый друг князь Иван Долгоруков, и даже сам воспитатель, добрейший Андрей Иванович Остерман, вполне его намерения одобряли.

— Зачем, ваше величество, больного человека стеснять? — говорили они. — У вашего величества свои дворцы пустые стоят.

Оно и верно... Велел император вещи свои в Летний дворец от Меншикова перевезти, зажил с новыми друзьями душа в душу, беззаботно и весело.

Иногда, правда, накатывала печаль. Снова вспоминал император, как отважно сражался Меншиков, чтобы его на престол посадить, какой тогда разговор был, но странно, уже не раскаяние вызывали в юном Петре воспоминания, а досаду. И когда оправившийся от болезни князь приехал к нему, даже разговаривать с ним не смог заставить себя император. Отвернулся от князя и заговорил с другими придворными.

А тут ещё Остерман на Меншикова пожаловался. Сказал, что вызывал его светлейший князь, ругал словами неудобоговоримыми, колесовать обещал Андрея Ивановича, а императора за уроки засадить и строгих учителей приставить.

Вспыхнул от гнева император. Как это можно добрейшего Андрея Ивановича колесовать, будто он разбойник и душегуб какой?! Каких ещё учителей Меншиков выдумал?!

— Кто он такой есть?! — топая ногами, закричал.

— Никто, Ваше Величество... — смиренно известил Остерман. И тут же пояснил, что заслуги и значение светлейшего князя и генералиссимуса, разумеется, чрезвычайно велики, но рядом с императором никакого значения не имеют, поскольку для императора Меншиков такой же подданный, как и любой другой житель империи.

Эту пространную речь двенадцатилетний император внимательно выслушал. Потом спросил, что можно с Меншиковым сделать? Можно ли наказать его за дерзость?

— На фее фоля фаша, фаше феличестфо! — сказал Остерман.

Участь всевластного светлейшего князя решили в считанные дни. 8 сентября Меншикова посадили под домашний арест, а уже на следующий день, во время заседания Верховного Тайного совета, государю подали подготовленный Остерманом указ. Меншиков лишался всех чинов и орденов и ссылался в своё дальнее имение.

Государь император указ одобрил, и 10 сентября Меншиков тронулся в путь, из которого уже не суждено было воротиться ему.

Едва отъехали от Петербурга, догнал курьер. Ему приказано было отобрать у опального сановника иностранные ордена. Русские ордена отобрали ещё в Петербурге... В Твери князя догнал второй курьер. Он приказал высадиться из экипажей и далее следовать в простых телегах...

Домочадцы начали было возмущаться, но сам Меншиков сохранил спокойствие.

— Передай, — сказал он курьеру, — чем больше они у меня отнимут, тем менее оставят мне беспокойства... А их мне жалко...

И закашлялся. У него снова возобновилось кровохарканье.

Так и не одолел он свою болезнь. Опасно болеть в Петербурге сановнику...

А в столице долго ещё только и разговоров было, что об отобранных у светлейшего князя имуществах.

Конфисковали у Меншикова девяносто тысяч крепостных крестьян, отобрали пожалованные ему города — Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин...

— А капиталу-то?.. Капиталу-то ведь тринадцать миллионов было...

— А ещё бриллиантов на целый миллион...

— Одной золотой да серебряной посуды больше двухсот пудов... На пяти возах не могли увезти...

Так и шло время. Мелькали дни, слагаясь в недели, месяцы. До Сибири известия из Петербурга доходили с опозданием. Только летом привезли сюда битого кнутом Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева — великого человека, генерала, начальника Морской академии... Теперь он уже не был генералом... Лишили его, за попытку помешать одиннадцатилетнему императору запять престол, всех чинов и состояния. Вместе со Скорняковым и генерал-полицмейстера Петербурга Антона Мануиловича Дивиера привезли. Не пощадил и его гнев шурина...