Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

— Ты чего? — осердилась императрица. — Чего с советами лезешь, будто я молодых лет государь, и сама не знаю, кого мне к государственным делам приставить! Ты, Артамоша, не забывайся у меня.

И хотя и оставила дерзкий поступок Артемия Петровича без последствий, но закачалась земля под ногами Волынского, совсем голову потерял. Прямо из покоев герцога Бирона вытащил пиита Тредиаковского и избил за стишки пасквилянтские.

Горяч был Артемий Петрович, не хотел конъюнктур выжидать. В кругу своих сторонников всё горячей говорил. И как-то так получалось, что теперь Артемий Петрович Волынский не просто против Остермана выступал, а против немецкой партии , русских людей притеснявшей... В запальчивости и против императрицы, которая своим умом не думает, слова дерзнул говорить и даже — подумать страшно! — против самого герцога.

А патриотизм штука такая... Опасно, очень опасно в России патриотом быть, и умные люди хорошо это понимают. И Артемий Петрович тоже понимал, конечно... Да ведь сказано уже, что патриотизм — очень опасная штука... Одно слово скажешь, другое, потом о Родине задумаешься, о судьбе её — и готово... Словно огонь вспыхнул в тебе, и уже ничего не страшно, и только одного хочется — ещё жарче гореть от любви к России. Уже не заботится тогда человек ни о своей карьере, ни о своём будущем, ни о самой жизни. Так и с Артемием Петровичем получилось. Совсем потерял голову...

Уже не только в кругу друзей-единомышленников высказывался, а и там, где только и ждали, чтобы на слове горячем его поймать.

На заседании Кабинета министров когда обсуждался вопрос о вознаграждении поляков за проход русской армии к Ставучанам, Волынский так высказался:

— К чему удабривать народ, к России всегда враждебный?

И хорошо ведь, точно и сильно сказал, как всегда у патриотов слово горячее говорится. Без всякой оглядки! Не задумываясь даже, что этого-то слова и ждут от них враги. Сразу в это слово Артемия Петровича они вцепились... С этого слова и начал Андрей Иванович Остерман с необыкновенной ловкостью новую конъюнктуру выстраивать.

Тут сказать надобно, что Волынский кабинет-министром не сам по себе стал, а при активном содействии герцога Бирона. И поднял его Бирон на недосягаемую высоту не только за любовь к лошадям, но и для того, чтобы Андрею Ивановичу Остерману противодействовать... В последнее время герцог разочаровываться в своём протеже стал. Однако терпел.

Теперь же, когда поймали Артемия Петровича на слове горячем, кончилось терпение герцога. Это ведь его, Бирона, и был план — побольше полякам заплатить. Бирон хотя и жил в Петербурге безотлучно, но был-то герцогом Курляндским. И с тех пор, как провалилась попытка выдать сына Петра за племянницу императрицы Анну Леопольдовну, всё чаще вспоминал Бирон, что он — герцог Курляндский, а значит — вассал польский. Лишний раз задобрить польский сейм за счёт России было для Бирона совсем не лишним делом.

И вот, против этого безусловно важного и нужного дела восстал его же, Бирона, человек. После заседания Бирону немедленно передали, что Волынский кричал там, дескать, он, не будучи, в отличие от некоторых, ни владельцем в Польше, ни вассалом республики, не имеет побуждений удабривать исстари враждебный России народ.

Ещё добавлено было, что все поняли, о ком говорит Волынский, критикуя герцога за недостаток патриотизма.

Потемнело в глазах Бирона от гнева.

О, человеческая неблагодарность! О, как он мог ошибиться?! Герцог думал, что человек, так хорошо разбирающийся в лошадях, никогда не предаст его. И ошибся! О, горе! Разве сможет Бирон, после этого низкого предательства, поверить ещё кому?! Самое святое затоптал Волынский в душе Бирона!

В великой печали отправился герцог к своей любовнице просить голову Артемия Петровича.

Но здесь его ждало разочарование. Анна Иоанновна и слушать не захотела его.

— Полно врать-то, Яган! — сказала. — И ни к чему полякам денег давать. Я уже решила, куды эти деньги истратить. Велела Артемию Петровичу ледяной дворец на Неве выстроить. Князя Голицына хочу на своей дуре калмыцкой женить. Чего одних только Долгоруковых по льдам морозить? Пускай и Голицыны ко льду пристраиваются...

О, легкомысленность! О, непостоянство женское!

Скорбным стало лицо герцога.

Но взял себя в руки. Как опытный наездник норовистую кобылу, обуздал свой гнев.

— О всемилостивейшая и премудрая! — сказал. — Ты ведь знаешь, ваше императорское величество, что моё вмешательство в русские дела всегда было чуждо пристрастных и партикулярных целей. Я вмешиваюсь в дела русские единственно для того, чтобы охранять интересы вашего императорского величества, твоё спокойствие и дражайшее здоровье! Но есть люди, которые стараются очернить самые беспорочные поступки. Мне известно, что прошлым летом в Петергофе кабинет-министр Волынский подал письмо, в котором хотел привести в подозрение людей, при высочайшей твоей персоне употреблёнными быть счастье имеющими! Спокойствие вашего императорского величества требует, чтобы написанное тёмными и скрытными изображениями было изъяснено явственнее. Если же автор не может указать на те лица, то он виновен в страшно непристойном и предерзостном поступке. Такие наставления годны только для малолетних государей, а не для такой великой и мудрой императрицы, которой великие качества и добродетели весь свет с удивлением превозносит!

— Да ведь и я ему то же самое сказала! — хладнокровно ответила Анна Иоанновна. — Хватит уже, Яган, о том говорить. Волынский дурак и невежа есть, но тебе ли, Яган, с твоим умом, по нуги его невежества идти? Нешто и ты меня учить вздумал?!

Мудр герцог Бирон был. Не зря на конюшнях большую часть жизни своей провёл. Знал герцог, что одной уздой да шенкелями не всегда можно с кобылой справиться. Иногда и припустить поводья надобно.

Как будто сражённый громом, рухнул герцог к ногам императрицы, пропал, затерялся в складках тяжёлого платья, словно и не было его. Потом выполз откуда-то снизу с глазами, сияющими собачьей преданностью и восторгом. Все слова, которые лошадям любимым говорил, вспомнил и вслух повторил.

Словно лёгкое ржание вверху пронеслось. То засмеялась императрица счастливо и самодовольно, как смеются возбуждённые ласками женщины.

— О всемилостивейшая, ваше императорское величество! — не теряя времени, проговорил Бирон. — Любой великий ум перед твоей мудростью ничтожество есть. Так правильно ты меня, пса своего верного, словами побила, что одно только и хочу сказать в защиту! Стеснялся я, по глупости своей, сказать, какое великое бесчестие мне Волынский сотворил! Пиита Тредиаковского из моего дворца самочинно вытащил и батогами избил!