Сергей Махотин - Марфа окаянная

— Эй, поспешай! — крикнул тот, обернувшись, и побежал вперёд.

Ваня одолел робость и припустил следом.

Торг начинался сразу же за мостом. На берегу пахли елью готовые срубы для изб, лежали аккуратно сложенные крепкие доски, брусья, тёс. Высились штабеля строевого леса. Далее шли рыбные и мясные ряды. Искрились на солнце меха. Тут и там стояли вскрытые бочки и кадки с мочёными яблоками, брусникой, клюквой, орехами, бадьи со сметаной и творогом. Вкусно пахло калачами, горячим сбитнем. В оружейном ряду побрякивали кольчуги, ножны с серебряной отделкой, стальные клинки. Уши у Вани заложило от одновременного гула сотен голосов, подвывания нищих, ржания коней, поросячьего визга, крика пьяниц у корчмы. Он забыл, как и зачем здесь оказался, и только озирался по сторонами.

— Вона они! — потянул его Акимка за рукав, указывая на образовавшую круг толпу, откуда доносились удары бубна и взрывы хохота.

Мальчики протиснулись поближе к занятному зрелищу. В центре круга на задних лапах приплясывал в такт бубну небольшой рыжий медведь в лоскутной юбке. Молодой скоморох потряс над головой бубенчатым бубном и крикнул:

— Ай да Маша, ай плясунья! Поклонись честному народу!

Зверь, сложив передние лапы, стал кланяться во все стороны. Зрители смеялись. Кто-то подбросил вверх пряник, который медведица ловко поймала мохнатой пастью.

— А теперь, Маха, — крикнул скоморох, — изобрази, как боярин по Торгу прохаживатца!

Медведица задрала морду вверх и вперевалку медленно и важно прошла по кругу.

— Гляди-ко, похоже! В точности! — раздались одобрительные голоса.

— А теперя — как монах крестится! — объявил скоморох.

Медведица замахала перед собой лапой, в самом деле изобразив некое подобие крестного знамения.

— Фу, бесово действо! — ахнула какая-то баба, однако прочь не ушла.

Скоморох сорвал с головы шапку и пошёл по кругу, обращаясь к зрителям:

— Прошу, православные, Маше на хлебко, мне на пивко!

В шапке зазвенели медные деньги. Из толпы просили:

— Ещё покажи! Мужика пьяного!.. Как тёща грозилася!.. — Чувствовалось, что репертуар скомороха с медведицей зрителям знаком и пользуется популярностью.

— Грозилась или плакала — лишь бы в шапке брякало! — балагурил тот. — А ну, Маша, покажи, как плесковичи [42]воюют.

Медведица потопталась и улеглась на землю, укрыв голову обеими лапами.

Народ захохотал.

— Ай вояка! Голыми руками бери!

Из толпы вдруг выскочил невзрачный мужичок в овчинном полушубке и замахнулся на скомороха. Его оттащили, схватили за руки.

— Смейтесь! — кричал он, вырываясь. — Всё смешно вам! То, что наши безвинно в железах в Новогороде томятся, смешно вам! Что Казимиру Псков запродали — смешно! Возгордились с жиру! Наплачетесь ещё слезами кровавыми! От князя Ивана не откупитесь ужо, как давеча от Тёмного! Подмоги у Пскова не просите ужо!

— Да он сам плескович и есть! — загомонили в толпе.

— Ишь, князем Московским пугат!

— Позарились плесковичи на святую Софию, да и наложили от страха в штаны! Обидно, ить, им!

— А коли Иван сунется, Казимир пособит.

— Пособит он тебе — выкуси!

— А ты в морду-то не тычь мне!

Раздалась первая оплеуха. Толпа покачнулась, заражаясь беспорядочно начавшейся потасовкой. Скоморох, не успев подобрать с земли несколько упавших денег, тянул за цепь медведицу на безопасное место. Дралось уже с десяток мужиков. Ване кто-то двинул по затылку локтем, шапка, смягчив удар, слетела, он едва успел подхватить её.

— Бежим! — крикнул Акимка.

Они с трудом выбрались из дерущейся толпы, которая становилась всё больше, и, отбежав шагов на тридцать, вскарабкались на узорную ограду Ивановской церкви.

Купцы у ближайших рядов прятали разложенные товары.

— При князе-то больше порядку было бы, — проворчал один из них. Другой отозвался:

— Порядку ему! Дурья голова! На московском рубле разживёшься разве {28}?..

У корчмы собиралась новая толпа, состоящая из полунищих оборванцев. Многие были с дрекольем. В центре стоял молодой боярин, в котором Ваня вдруг узнал своего дядю Фёдора Исаковича. Он раздавал мужикам монеты и что-то говорил, указывая на дерущихся. Мужики кивали, некоторые пошатывались.

— Ну, начнётся сейчас! — возбуждённо прошептал Акимка. — Они же пьяные все.

Мужики с громкими возгласами двинулись вперёд.

— Не пойдём под Москву! — орали пьяные глотки. — За короля хотим! За Казимира!

Навстречу выбежал растрёпанный парень из ремесленного люда.

— Опомнитесь, православные! Вера у них не наша, латынская.

О его голову переломилась длинная жердина. Он упал на колени, плача и размазывая по лицу струящуюся из-под волос кровь. Мужики обошли его и, размахивая кольями, врезались в толпу.

Ваня зажмурился, вцепившись изо всех сил в железное кольцо ограды. Акимка же наблюдал за дракой с азартом, приговаривая:

— Так, получил! То-то же! Ага, побежали!

Ваня открыл глаза и увидел, что оборванцы бегут, уже безоружные, назад к корчме, жалко выкрикивая: «За Казимира!» — и выискивая Фёдора Борецкого. Но того нигде не было.

С Михайловской улицы выехал на Торговую площадь тысяцкий Василий Есипович с отрядом всадников. Защёлкали плети. Толпа быстро начала рассеиваться, оставляя на месте толковища шапки, пуговицы, оторванные рукава.

— Слава тебе Господи! — услышал Ваня знакомый и радостный голос. Внизу стоял Никита. — Обыскался! Ну, Акимка, знаю, твоя затея! Ох и достанется отцу за тебя от боярыни! Вот вернёмся, сразу нажалуюсь.

— Никита, не выдавай Акимку, — сказал Ваня, слезая с ограды. — Это я его уговорил. Мы медведяку смотрели.

— Медведяку смотрели они!.. — ворчал Никита, оправляя на Ване кафтан и шапку. — А ну заехал бы кто по башке? Не о матери с бабушкой, так обо мне подумал бы. Прямиком один путь — в петлю...

— Ты, Никита, зря шумишь, — подал голос осмелевший Акимка. — Мы бы отбились. Иван не хужее меня дерётся.

— Цыть! — прикрикнул на него Никита. — Рассуждает тут! Не являйся мне ноне на глаза. У Насти схоронись и не высовывайся. От греха подале...

Отсутствие в доме Вани обнаружилось скоро, но никто — ни Настя, ни Олёна, ни домашний дьячок, ни даже мать Капитолина — не решался доложить о том Марфе Ивановне. А та весь день не покидала своей половины терема. С утра ей нездоровилось, ломило поясницу, видимо к перемене погоды, и людей она принимала, сидя неподвижно в кресле с прямой жёсткой спинкой, что придавало её осанке строгую торжественность. Дел накопилось немало, откладывать их на потом было не в правилах Марфы Ивановны.

Долго держала у себя ключника и дворецкого. Обозы с оброками уже начали прибывать по первому насту с Деревской, Бежецкой, Шелонской, Вотской и Обонежской пятин. Марфа требовала отчёта об оставшихся с прошлого года запасах воска, мёда, соли, хлеба, льна, решала, что следует сохранять в амбарах и какие излишки выставить на Торг. Указывала цену, ниже которой уступать товар не следовало: пять денег за пяток льна, три деньги за сотню яиц, две за гуся, одну за куру. Установила одну гривну за бочку пива и полторы за пуд масла. Деньги были нужны. Нынешний год обещал принести более двухсот рублей. В который раз пожалела об отданных Соловецкому монастырю островах и земельных владениях на поморском берегу и опять обругала себя за это: сделанного не воротишь. Да и авторитет её, ещё более окрепший и в Обонежье, и в Новгороде Великом, не стоил разве пожалованных Зосиме Соловецкому погостов?