Сергей Махотин - Марфа окаянная

«Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей. Затем он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по достаткам своего имущества, служат без жалованья. Отдых им даётся редко, ибо государь ведёт войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или если он не ведёт никакой войны, то всё же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида и Оки, в количестве двадцати тысяч человек, для обуздания набегов и грабежей перекопских татар. Государь обычно вызывает некоторых по очереди из их областей, и они исполняют для него в Москве всевозможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной и поочерёдной службы, а обязаны все вместе и каждый в отдельности, как состоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну.

Лошади у них маленькие, холощёные, не подкованы; узда самая лёгкая; затем сёдла приспособлены у них с таким расчётом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук. Ноги у сидящих на лошади до такой степени стянуты одна с другой, что они вовсе не могут выдержать несколько более сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плёткой, которая висит всегда на мизинце правой руки, так что они могут всегда схватить её, когда нужно, и пустить в ход, а если дело опять дойдёт до оружия, то они оставляют плётку, и она висит по-прежнему.

Обыкновенное оружие у них составляет лук, стрелы, топор и палка, наподобие булавы, которая по-русски называется кистень, по-польски бассалык. Саблю употребляют более знатные и более богатые. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукоятки или схватить её в случае надобности. Равным образом и повод от узды у них в употреблении длинный и на конце прорезанный; они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, пустить в ход. Хотя они вместе и одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.

Некоторые из более знатных носят латы, кольчугу, сделанную искусно, как будто из чешуи, и наручи; весьма немногие имеют шлем, заострённый кверху наподобие пирамиды.

Некоторые носят платье, подбитое ватой, для защиты от всяких ударов. Употребляют они и копья.

В сражениях они никогда не употребляли ни пехоты, ни пушек. Ибо всё, что они делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними».

«Сын мой, когда на рать с князем едешь, то езди с храбрыми впереди — и роду своему честь добудешь, и себе доброе имя. Что может лучше быть, если перед князем умереть доведётся! Слуг же твоих, сопровождающих тебя в пути, чадо, почитай и люби».

оинство Фёдора Давыдовича и Данилы Дмитриевича Холмского выступило из Москвы в шестой день июня, в четверг, на самую Троицу.

Ехали резво, весело. Темп и настроение задавал отряд боярской конницы, молодой, сытый, уверенный в себе. Гул множества копыт по упругой сухой земле не мог заглушить неожиданных вспышек молодого смеха. Не однажды заводили ратные песни, но редкая допевалась до конца. Мешал зной, необычный для начала лета и сушивший глотки.

Тимофей с другими ополченцами ехал в конце колонны, которую замыкали десятки возов и телег, не слишком ещё нагруженных. Когда колонна чересчур растягивалась, подскакивал на резвом коне сотник Фома Саврасов и, бранясь и размахивая плетью, подгонял отстающих.

Тимофей был вооружён тесаком и ножом. Грудь закрывала лёгкая кольчуга, неновая, купленная задешево и чиненная им же самим. Когда прощался с Анисьей да с дочками, младшая Тоня оцарапала щёку о лопнувшее вдруг кольчужное колечко. Он испугался: не к беде ли знак?..

— Не бери в голову, Тимофеюшка, — шептала Анисья, целуя его в щёки, глаза, губы. — Дай Бог, этой кровушкой малой всё и обойдётся...

Она осипла от душевного страдания, уже вскоре и говорить не могла, только шевелила губами. Но не рыдала, не заплакала даже, так и не сумела выплеснуть наружу свою боль...

Через пару дней лошадь, что дал Савелий, начала прихрамывать. Не привыкшая к длинным переходам, с раздутым рёбрами, она служила посмешищем для других всадников. «На кобыле этой лишь огород пахать да репу возить», — ржали они.

Однорукий Потанька гримасничал:

— Это вы зря, мужики. Коняга боевая! Новгородцы увидят чуду такую — испужаются!

Сотник сердито качал головой:

— Гляди, Тимофей Трифонов, до Русы падёт ежели, пешком на Москву обратно вернёшься!

«А хотя бы и так», — подумал Тимофей. Но, вспомнив добродушного Савелия, лишившегося лошади, и беднеющую свою семью, сильно приуныл.

За Волоком Ламским показался вдруг в поле небольшой татарский отряд. Обозники заволновались, ополченцы схватились за тесаки. Саврасов поскакал в голову колонны и скоро вернулся успокоенный.

— Воеводами сказано, то подмена нам, передовые Данияра-царевича.

Свечерело. Встали на ночлег.

Татары также раскинули шатры в пяти верстах от русского войска. Замелькали огоньки дальних костров. Безлунная ночь спустилась на землю.

Москвичи расселись вкруг булькающих котлов, отдыхали, лениво переговариваясь.

— Небось конину басурманы варят. Первейшая ихняя еда.

— Слышь, Трифоныч, — съехидничал Потанька, — продал бы кобылу татарве, к завтрему одно издохнет.

Тимофей не ответил.

— Им всё еда — и конина, и свинина, и говяда. Всё жрут!

— Врёшь, свиньёй татары брезгуют.

— Что так?

— Басурманы — одно слово!

В стороне грянули раскаты смеха.

— Сыны боярские пируют, — сказал кто-то.

— Эх, поросёночка бы жареного сейчас, — отозвался мечтательно другой:

Вдруг, будто из ниоткуда, с гиканьем и хохотом стрелами пронеслись меж котлов невидимые всадники, куски земли и травы полетели в стороны. Мужики повскакивали, котёл опрокинулся, залив огонь и ошпарив ноги. Свист и крики на чужом языке звучали уже далеко и скоро стихли в темноте.

— Озоруют, псы окаянные! — воскликнул кто-то в сердцах.

— С десяток их было или сколь?

— Четверо!

— Больше вроде...

Мало-помалу возмущение улеглось, давала почувствовать себя усталость. Некоторые уже храпели. Саврасов сменил дозорных и ушёл спать к другим сотникам.

Тимофей лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к темноте. Звёзды едва мерцали сквозь перистые облака. Вокруг на все лады похрапывали и подсвистывали. Тимофей осторожно выбрался из-под шерстяного полога и, полупригнувшись, шагнул по-кошачьи неслышно в сторону татарских огней. Спустя минуту остановился и прислушался. Сзади было по-прежнему спокойно, его никто не окликнул. Тогда он выпрямился и зашагал быстрей.