Сергей Махотин - Марфа окаянная

Андрей вздохнул, будто собираясь сказать что-то, но промолчал. Представил себе обветшавший собор, перестроить который возможно было не иначе, как прежде снести его до основания, и вновь оробел перед огромностью предстоящего дела.

— Мастера есть хорошие, — сказал он наконец. — Довольно их будет...

— И что же? — заметив его неуверенность, спросила обеспокоенно Мария Ярославна.

— Мастера и подмастерья имеются, — повторил Андрей. — Истинного мастера отыскать не могу.

— Отыщешь, есть время, — сказала великая княгиня. При мысли об обновлённом Успенском соборе лицо её просветлело, любые препятствия казались ей преодолимыми. — Чтобы на Руси зодчего на святое дело не нашлось! Что ты, Андрюша?

Она прошлась по горнице, подошла к окошку и приоткрыла его, выпустив жужжащую муху.

— Душно нынче в Москве, как бы не загорелось где опять. — Мария Ярославна провела платочком по влажному лбу и опустилась на лавку. — Иван Васильевич со слов денежника своего, фряза, о заморском зодчем сказывал, прославившемся умением своим. Да что-то не верится мне, чтобы иноземец православие наше душою осознал. Али и его попробовать? Как мыслишь?

— Коли сердце его к нам лежит, отчего не попробовать? Пусть покажет себя, — ответил Андрей. — Не приглянется, назад отпустим. Или в чём другом умение его используем. Великому князю решать.

Он видел, что Мария Ярославна утомлена, и, жалея её, не хотел затягивать разговор. К тому же он знал, что денег на возведение нового собора ещё нет. Будут ли, опять же зависит от похода на Новгород.

Словно угадав его мысли, великая княгиня произнесла:

— Как там воеводы наши с Иваном Васильевичем? Все мои думы с ними сейчас. Да помогут сыну молитвы мои...

Андрей почтительно склонил голову.

— Ступай, Андрюша, домой. Позову, когда понадобишься. Гонец что-то сегодня долго едет...

В эту минуту со двора послышался топот копыт и громкие возгласы челяди.

— Лёгок на помине, — произнесла Мария Ярославна и перекрестилась.

Андрей заметил, как побледнело вдруг её лицо.

Под вечер двадцать третьего июня десятитысячный полк Холмского и Фёдора Давыдовича подошёл к Старой Русе, сделав за семнадцать дней около пяти сотен вёрст. Отсыпаться на ночных стоянках не успевали, выступая каждый день засветло. Сотники срывали криками голосовые связки, подгоняя отстающих. В передовой боярской коннице повывелись балагуры, не слышно стало беспричинного молодого гогота. Ежедневное физическое напряжение, жажда, не спадающая уже который день жара и жгущая глаза и лёгкие жёлтая дорожная пыль — всё это доводило воинов до крайнего озлобления, требующего выхода.

Все деревни и погосты на пути грабились и разорялись. Содержимое крестьянских амбаров перекладывалось в обозы. Сами жители бежали в леса и долго не решались вернуться на пепелища, бывшие ещё вчера их верным и надёжным пристанищем. Кто не успевал уйти, гибли вместе со своими домами. Это были в основном калеки и старики. Попыток сопротивления почти не встречалось. Сторожевые новгородские посты спешно снимались и скакали в Новгород, не задерживаясь в Русе.

Тимофей никого ещё не убил, это делалось где-то впереди, далеко от него. Он отупел от усталости и всё-таки не мог равнодушно видеть труп древней старухи или увечного мужика с зажатой в руке косой, которой тот в свой предсмертный миг замахнулся на московского всадника. Он не мог понять, за что их нужно было казнить, какую угрозу они могли представлять войску. Он не понимал, зачем нужно было сжигать дотла избы и целые деревни, зачем возбуждать против себя ненависть местных жителей. Тимофей мрачнел лицом и становился ещё более замкнутым и молчаливым, чем обычно. Возможно, ему было бы легче, если бы он знал, что его сомнения вполне разделяет главный воевода Данило Дмитриевич.

Холмскому, однако, было известно строгое указание великого князя: «Жечь, и пленить, и в полон вести, и казнить без милости жителей за их неповиновение своему государю». Он также не видел в несчастных крестьянах признаков неповиновения, более того, был уверен, что бессмысленная жестокость, проявленная не в битве, портит ратников и никогда не оборачивается отвагой и мужеством в решающий момент сражения. Холмского и то раздражало, что жалкие грабежи эти («Обозникам на смех!») тормозят движение войска, и так уже запоздавшего, как считал он, на пару дней для взятия Русы, Была бы его воля, запретил до поры жечь и убивать. Но он был не один. Воевода Фёдор Давыдович следил за исполнением великокняжеского указания с рвением и часто самолично наблюдал за расправами, поощряя наиболее ретивых.

Однажды войско въехало в деревню, разорённую и сожжённую совсем недавно, может быть несколько часов назад. Среди головешек у трупа пожилого крестьянина с рассечённым черепом сидела полупомешавшаяся девчонка в разодранном сарафане и тоненько выла:

— Обороните, батюшка-а!.. Попортили меня!..

Рядом стояла баба с козой на верёвке и, захлёбываясь слезами, обращалась к ратникам:

— Татаре, татаре это! Сроду здеся не бывало их. Обороните, сыночки, защитите православных!..

Всадники молча объезжали их склонив головы.

В Русе царила паника. Многие жители уже и раньше бежали в Новгород, надеясь пересидеть там тревожное время. Теперь же исход стал массовым. Оборонять город было некому.

Московское войско встало на берегу Полисти, близ Кречевского монастыря, в трёх верстах от Русы. И без того неглубокая, речка совсем почти обмелела, и казалось, разгорячённые кони выпьют её до дна. Тут же, рядом с конями, плескались, не снимая одежды, ратники.

Выставленные сотниками дозорные отряды объехали окрестности. Новгородских засад не обнаружилось, нападения можно было не опасаться.

Холмский и Фёдор Давыдович отслужили молебен в монастыре. Монахи глядели испуганно. Крест в руке игумена дрожал, когда он благословлял воевод.

Ополченцам было строго-настрого запрещено отлучаться из лагеря куда-либо. Никто и не помышлял. После несытного ужина (иного также не предусматривал ось) кто точил нож или меч, кто латал кольчужку, а кто попросту лёг и укутал голову пологом, чтобы наконец выспаться. Нападение на город намечалось с рассветом.

Татары более не появлялись.

— Когда надо, их нету, — посетовал тощий лучник, откликавшийся на прозвище Жердяй.

— Хоть бы и вовсе не было их! — сказал с раздражением молодой парень по имени Терёха, бывший кузнечным подмастерьем на Москве. — Расплодились на Руси, как крысы, давить не передавить!

— Это кто ж татарву тут к ночи поминает? — поднял голову Потанька, собиравшийся уже заснуть.

— Жердяй вон стосковался.

— А чего? — пожал тот плечами. — Воеводами ведь сказано, что в подмогу нам они дадены. Вот и подмогли бы с утра-то.