Сергей Махотин - Марфа окаянная

«Что же это я!.. — с тоской подумал Фёдор и заметил чёлн, вытащенный кем-то из здешних рыбарей сушиться на прибрежную траву. — К своим надо, решат, что струсил, сбежал...»

Он столкнул чёлн в реку, прыгнул в него и заработал веслом быстро и неумело. Чёлн завертелся волчком. Фёдор наконец приноровился и кое-как поплыл, борясь с течением, в ту сторону, где видел в последний раз Шуйского. Его заметили москвичи, и сразу несколько лучников выпустили в него по стреле. Одна из них вонзилась Фёдору в левое предплечье. Он выронил весло и, с удивлением чувствуя, как вдруг начало неметь всё его сильное тело, упал на пропахшее рыбной чешуёй челночное дно...

Войско великого князя Ивана Васильевича вышло к устью Шелони двадцать седьмого июля и встало между сожжённой Коростынью и озером Ильмень. Москвичи спустили на воду захваченные новгородские лодьи, и те бороздили озеро, далеко просматривая всю округу. Но некому уже было угрожать великокняжескому московскому воинству.

Иван после обморока проспал чуть не целые сутки, и сон лучше всяких снадобий помог преодолеть чудовищное нервное напряжение последних недель. Он приказал истопить баню и, выпарившись, поправился настолько, что головная боль ушла совсем. О своём кратковременном нездоровье он велел строжайше молчать приближённым, дабы не возбуждать кривотолков, и в мирное время нежелательных, а в ратное особенно.

В Коростыни нагнал его московский гонец с очередной вестью от матушки. Великая княгиня сообщала, что всё в его отсутствие спокойно, от Ахмата опасности не предвидится [64], митрополит каждодневно возносит молитвы Господу о благополучном завершении похода, пожаров больших в Москве не случалось, юный княжич благоразумен и следует её, Марии Ярославны, советам, чего, к сожалению, не может она сказать об Андрее Меньшом, который послал воеводу Сабура с вологодской своей вотчины воевать сёла и погосты на Кокшенге-реке, и с немалой тот добычей воротился в Вологду. Скрыть хотел Андрей от неё своё своеволие, жадностью лишь единой побуждаемое, и тем самым ещё более прогневил её. Иван нахмурился, читая про меньшого брата. Подумал с неудовольствием, как после Шелонской битвы и другие братья, Юрий, Борис да Андрей Большой, чуть ли не вслух толкуют, насколько обогатятся они после похода, готовятся новгородскую его отчину по частям растащить. А далее что, опять зависть к чужому добру до распри доведёт? Нет уж, лучше не допускать того. Одарить, конечно, следует братьев, но в меру. Да не рано ли радуются они, ещё сглазят удачу-то. С Заволочья гонца по сию пору всё нет и нет.

На четвёртый день после того, как встали под Коростынью, ближе к полудню показались десять лодей на озере, плывущих к берегу. В стане насторожились, затрубили сбор, однако вскоре выяснилось, что то новгородское посольство едет челом бить великому князю. Навстречу выплыли лодьи воев московских, взяв новгородцев в кольцо. Наречённый архиепископ Феофил с тревогой и страхом поглядывал на хмурых лучников и на прочих ратников, опускающих вёсла в нескольких саженях от него. За ним попарно следовали лодьи с посадниками и житьими от пяти концов, тысяцкими и кончанскими старостами. Плыли медленно, судёнышки были перегружены людьми и тюками, сундуками, коробами, полными богатых даров Ивану Васильевичу, и боярам его, и иным полезным людям. Это было полномочное посольство от Великого Новгорода, посланное с наказом замириться с Москвой любой ценою.

На берегу послов также встретила стража. Новгородцам было указано место, где они могут раскинуть свои шатры. Появился дьяк Степан Бородатый и объявил, что государь соблаговолит принять их, когда сочтёт нужным и когда убедится, что раскаяние их в деяниях неправых искреннее и чистосердечное. Феофил, считавший себя самым важным из полномочных послов и непричастным к причинам бедственного размирия, потребовал было у дьяка объяснений и сделал даже попытку возмутиться его надменностью, но Бородатый, не дослушав, повернулся и пошёл прочь, кивнув стражникам, которые расступились и вновь сомкнули строй. Московские ратники плавали на лодьях недалеко от берега. Если бы даже Феофил и пожелал вернуться в Новгород, блюдя гордыню, сделать это было уже невозможно. Да и кому нужен он с гордыней своей в терпящем голод и лишения городе?.. Это понимали и прочие послы. Делать было нечего. Посольская челядь принялась устраивать стоянку, разбивать шатры, косясь на грозных московских ратников. Господа сбивались в кучки, переговаривались негромко и до позднего вечера ожидали, что великий князь пригласит их для переговоров. Но никто не являлся с приглашением. Спать легли в полном неведении и тревожном ожидании.

Назавтра с утра вновь пришёл Бородатый и пригласил послов в шатёр, где их должны были выслушать бояре московские с братьями великого князя. Послов сопровождала московская стража, торжественно шествующая сзади и по бокам, и новгородцы походили на пленников.

Степенной посадник Тимофей Остафьевич предложил начальные условия, по которым Новгород Великий отказывается от союза с Казимиром, соглашается вновь принять великокняжеского наместника на Городище и готов выплатить восемь тысяч рублей отпускных. Феофил просил передать Ивану Васильевичу слёзную просьбу об освобождении усланных в Москву знатных пленников из новгородской господы. Московские бояре сдержанно приняли дары, условия оставили без обсуждения, обещав передать их государю и вернуться к разговору, когда выяснится его мнение по этому поводу. Огорчённые тем, что дело движется столь медленно, послы разошлись но своим шатрам.

Якову Коробу, выбранному в посольство от Неревского конца, удалось задержаться и, отойдя в сторонку, вполголоса переброситься с Бородатым несколькими словами.

— Худо в Новгороде, Степан Тимофеевич, — пожаловался он, поигрывая снятым с пальца золотым перстнем с янтарным камнем. — Уж такие убытки терпим, не приведи Господь! Не знаю даже, как поправлю дела собственные.

— А чего ж посады пожгли? — хмыкнул Бородатый. — Ужель на Казимира ещё надеетесь?

— По недосмотру допустили красного петуха, — начал оправдываться Короб. — Марфа поджог затеяла, подкупила чёрных людей да голь всяку. Теперь сами на неё ропщут, есть-то совсем стало неча, собак ловят... — Он тяжело вздохнул и как бы невзначай опустил перстень в карман дьяку. — Я-то противился размирию, жизнию своею рисковал, чтоб лодьи не плыли да пушки не палили...

— То зачтётся, — кивнул Бородатый. — Государю ведомы заслуги твои. Как Борецкая ныне?

— Побелела вся, когда о казни донесли ей. Ни до чего ей теперь, слегла.

— Не с теми породнился ты, Яков Александрыч, — покачал Бородатый головой. — Серчай не серчай — всё жадность твоя. Словцо-то я за тебя замолвлю перед государем, да ведь словцо не всякий раз выручить сможет. Над будущим своим поразмысли хорошенько. А кстати ещё скажу, что восемь тыщ, которые вы посулили великому князю Ивану Васильевичу, так то смешная цена прегрешениям вашим.