Сергей Махотин - Марфа окаянная

Многие в войске и ведать не ведали о случившейся казни. Пир продолжался, кое-где уже горланили песни, а кто-то попросту храпел, отдыхая от ежедневных походных тягот. День заканчивался. Тимофей, узнав у тысяцкого, что выступление поутру, проверил, всё ли в порядке у подчинённых ему ополченцев, опорожнил поднесённую братину и пожелал им не засиживаться допоздна. Он отяжелел от выпитого пива и пошёл облегчиться в прибрежные кусты.

У реки медленно ходили кони, некоторые стояли по брюхо в воде, будто хотели перед новым переходом впрок насладиться влагой. Тимофей узнал вдруг среди них и гнедого татарского коня, которого отобрал у него государев дьяк, и невольно залюбовался им, стройным, тонконогим, сильным. Даже не верилось, что ещё совсем недавно он сам Владел этим красавцем. Тимофей вышел из кустов на песчаный берег и внезапно остановился, прислушиваясь. До реки было шагов тридцать, и оттуда доносился шум какой-то возни. В наступающих сумерках трудно было разглядеть, что там происходит, и Тимофей, проверив на всякий случай нож за поясом, направился к воде. Какая-то здоровенная коняга с фырканьем прянула в сторону, едва не сбив его с ног. Отошли и другие кони, открывая обзор. В пяти саженях перед собой Тимофей увидел лежащего на песке Потаньку. Он был весь в крови и, опираясь на единственную свою руку, тщетно пытался подняться на ноги. Сабля с обломанным клинком валялась рядом. Над ним навис лысый и усатый татарин и с бешеным оскалом замахивался своей саблей, чтобы добить лежащего. Тимофей прыгнул, выхватив нож из-за пояса. Татарин краем глаза заметил его, но защититься уже не успел, лезвие вошло ему под лопатку. Он по-свинячьи взвизгнул, выронил саблю и стал кружиться, пытаясь заглянуть себе за спину, потом свалился на песок и застыл со страшной оскаленной гримасой.

— Спасибо, Трифоныч... — просипел Потанька.

Тимофей склонился над ним:

— Ты как, раненый? За что он тебя?

— Кончаюсь я, — прошептал тот и улыбнулся. — Это тот и есть, кого искал я...

— Кого искал? — не понял Тимофей.

Потанька двинул бровью в сторону мёртвого татарина:

— Кто мать тогда... Давно...

Тимофей вспомнил Потанькин рассказ и ужаснулся, быстро и часто крестясь.

— Так что... должок ты вернул... квиты...

Слова с трудом выходили из Потаньки, в груди его забулькало, из уголка рта полилась алая тоненькая струйка. Он ещё пошевелил немеющими губами и затих.

— Потанька? Слышь?

Тимофей тряхнул его раз, другой и заплакал. Неизвестно почему привязался он сердцем к этому увечному телом и душой человеку, порой наивному, как дитя, порой жестокому до предела. И вот нет его, убит. Был товарищ и нету...

Сзади зашуршал песок. Тимофей оглянулся. К нему подходил дьяк Степан Бородатый.

— Что тут?

Бородатый заглянул в лицо зарезанному татарину, ещё различимое в сумерках, и ахнул:

— Это ж советник Данияров! Это ты его?

Тимофей не ответил.

Бородатый заметил мёртвого Потаньку и, видимо, составил собственное представление о происшедшем.

— Ну, сотник, натворил ты бед с твоим конём. Кровь из-за него рекой льётся. Вот что. Бери его с глаз долой и до утра уезжай отсюдова. Жалованную грамоту великокняжескую я тебе выдам с опасом зараз. Тысяцкому своему скажи, мол, раненый, к битве боле не способен. Скажи, рана открылась, вон в кровище-то перемазался как!

— Решит, что испужался, — хмуро ответил Тимофей, чуть подумав. — Не по совести сие.

— Дурак ты, сотник! — сказал Бородатый, досадуя на его тугодумие. — Я не спрашивал, отколь у тебя конь татарский. Татаре также не спросят, у них разговор короткий, подстерегут — и башка с плеч.

Он огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто? Затем промолвил:

— Что кони тут, это кстати, следы затопчут. Как совсем стемнеет, найдёшь меня у часовни на берегу.

Бородатый, не ожидая возражений, повернулся и бесшумными шагами быстро пошёл прочь. Он рад был сплавить куда подальше и коня, которого узнал царевич, и сотника, свалив в случае чего все грехи на Тимофея. Бородатый злорадствовал про себя, представляя Данияра, которому вскоре донесут, что его любимый советник Рафис зарезан, как свинья, одноруким русским ополченцем.

В последний день июля войско князя Василия Шуйского Гребёнки вышло к небольшой реке Сихвине близ Холмогор и встало на левом берегу. Из двенадцати тысяч ратников большинство составляли заволочане и двиняне, которых и ратниками-то язык не поворачивался назвать. Набранные силой, вовек не бравшие меча в руки, промышлявшие всю жизнь рыбною ловлею да охотой, они не понимали, чего от них хотят новгородские воеводы, за что ведут сражаться {45}. Сражения, однако, не предвиделось. Шуйский не раз уже думал про себя, что ошиблись новгородские посадники в своём предположении, что великий князь пошлёт в Заволочье конный отряд. Может, и собирался послать, да пронюхал, что есть кому в это лето вотчины боярские оборонить, и передумал. Который месяц выискивали москвичей, рассылая дозоры по двинским погостам, но врагов нигде не было. Лето уже перевалило за середину, скоро дожди зарядят, пора бы и в Новгород возвращаться. Последний гонец оттуда сообщил, что москвичи Русу пожгли и навстречу им выступила огромная конница и две судовые рати. Шуйский не сомневался, что до битвы дело, как всегда, не дойдёт. Небось уже переговоры ведут с великим князем высокие бояре, и всё кончится ещё одним замирием на несколько лет. В помощь короля Казимира он не особенно верил, не доверял этому союзу и досадовал, что не с того конца опять начали посадники. Сорок лет князь Василий Шуйский служил Новгороду Великому, и не упомнить уже, сколько раз убеждал он в Вечевой палате господу новгородскую, что городу по силам самому противостоять любому врагу. Для этого несколько тыщ ратников должны постоянно быть в готовности, искусству ратному обучаться, а не мух давить, как вои владычные, к примеру. А чтобы о пропитании своём голова у них не болела, казна городская должна в мирное время их кормить. Как ни велики расходы, а всё ж не сравнить с теми, в которые тот же Михаил Олелькович Новгороду обошёлся. И ведь кивали посадники да тысяцкие, соглашались, а денег всё же жалели, надеялись всякий раз, что обойдёт их лихо. Ан нет, не обходит! Великий князь Московский о рати своей боле заботы проявляет, оттого и Казань подчинил, и Новгороду грозит, зная за собой силу. Оттого и воеводы его не чета новгородским. Что Олелькович хвастливый в сравнении с Холмским или Стригой!.. Шуйский подумал невольно, что на московской службе сам он был бы куда больше оценён, чем ныне, но мысль была лукава, и он быстро отогнал её. Крест целовал Новгороду Великому. Слава и почёт всякому приятны, но честью своей князь дорожил превыше всего.