Эрнест Дюплесси - Филипп Август

– Знаю ли я эту дорогу? Как не знать, когда я каждый день хожу по ней. Ведь я прошу святого старца молиться за мою бабушку, которой девяносто лет и которая страдает водянкой.

– Лучше бы ты молил Бога, чтоб он прибрал ее скорее к себе, – пробормотал путник с досадой. – Ах, какое глупое путешествие я вздумал предпринять, именно так, – продолжил он, стараясь отцепить репейник от длинной полы одежды. – И не говорю о цели моего оного: цель святая, праведная и достойная, но пускаться в дорогу в такую ночь! Осторожнее, болван – ветер задует факел, если ты не поостережешься! А между тем я не мог иначе поступить. Настоятель монастыря Св. Берты справедливо сказал, что, пойди я советоваться с пустынником в белый день, так меня сочли бы неспособным управлять епархией.

В эту минуту сильный порыв ветра задул факел.

– Ну, не говорил ли я тебе, дурак, не советовал быть осторожнее? – воскликнул он с отчаянием. – Ну что теперь с нами будет?

– О, не беспокойтесь! Я так хорошо знаю эту дорогу, что дойду с зажмуренными глазами. Не бойтесь, я приведу вас на место.

– Верю, верю, милое дитя, – сказал толстяк, бросая вокруг себя тревожные взгляды. – Но леса-то я не люблю по ночам. Особенно про ваш ходят недобрые слухи: говорят, что злые духи в нем поселились, а известно, дьявол силен в ночное время… А я… я-то не совсем уверен в своей праведности. Ай! – воскликнул он, ударившись ногой о большой пень, преграждавший дорогу.

Толстяк покачнулся и тут же растянулся бы во весь рост, если бы рука его не опустилась вовремя на плечо мальчика, служившего ему проводником.

– Проклятый пень! Да будет проклят он отныне и до века. Господи, прости мне, окаянному грешнику. Опять произнес я анафему! Вот ни как не могу вытравить ее из памяти! Да будет она проклята! Далеко ли еще, дитя мое? Но что это за шум? Слышишь?

– Это ветер шумит. Вы, горожане, понятия не имеете, какую суматоху производит иногда ветер в лесу.

Сильный порыв ветра рассеял облака, луна выглянула из-за туч, и ее бледные лучи пробились сквозь густую листву столетних дубов. Низенький толстяк, увидев развалины знакомой гробницы и хижину отшельника, не задумавшись, прервал его молитвенное безмолвие.

– Слава Тебе, Господи! Я спасен! – закричал он и, со всех ног бросившись к хижине, стал стучать в дверь кулаком.

– Отец Бернар, отец Бернар! Отворяйте скорее.

– А кто ты, прерывающий мир и безмолвие моей кельи?

– Смиренный служитель Божий, ваш соотечественник и друг.

– У меня нет друзей на земле, – сказал отшельник, отворив дверь и явившись на пороге с лампой в руках. – Как! Это вы, епископ Парижский?

– Тише! Ради самого Бога, тише! Этот мальчик не должен знать, кто я. Украдкой и по важному делу пришел я к вам.

– В священных книгах сказано: что ты делаешь втайне, то будет провозглашено явно, – возразил отшельник. – Но куда денется этот ребенок, пока мы будем разговаривать? Если он напугался также, как и вы, то его нельзя вот так бросить под открытым небом.

– О! Я не боюсь, добрый отец! Мы с лесом старые знакомые, да и что может сделаться худого, когда я так близко от вашей хижины.

– Хорошо, мой добрый мальчик, – сказал пустынник, гладя его по светло-русой голове. – Посиди на пороге, если же станет тебе страшно, так просто толкни дверь.

Мальчик повиновался. Пустынник ввел епископа в хижину, пригласил сесть на ложе из соломы и мха. Епископ рухнул на него, и прошло несколько минут, прежде чем он мог заговорить, совсем задыхаясь от усталости и страха.

– Да спасет и помилует Господь мою душу! – наконец воскликнул он. – Только моя любовь к церкви и забота о бедных христианских душах, требующих моих молитв, могли заставить меня подвергаться опасностям, которые я испытал в эту ночь!

– А между тем ваша паства, как говорят, не находится еще в таком бедственном положении. Уверяют, что сила интердикта не действует еще в вашей епархии.

– Справедливо! К несчастью, слишком справедливо! – произнес епископ с сильным сокрушением духа, воображая укор в замечании пустынника. – Но я никак не мог иначе действовать, отец Бернар. Нет в мире человека, который желал бы искреннее меня покоряться душой и волей нашему святейшему отцу, но могу ли я вырвать из уст моей бедной паствы хлеб жизни, которого она жаждет ради вечного спасения своего? Притом король Филипп при первом же моем слове закричал как бешеный: «Берегитесь, епископ Парижский! Подумайте хорошенько о том, что вы намерены делать. Вы, французские прелаты, все таковы: вам бы только вкусно есть да сладко пить, а до положения государства вам дела нет! Но я всех вас прогоню из епархий, если услышу об этом интердикте и отниму у вас все доходы и преимущества. Увидим тогда, где-то вы найдете то, что здесь потеряете!»

Улыбка презрения и насмешки проступила на лице пустынника, видимо разделявшего мнение короля о французском высшем духовенстве, которое, пренебрегая всеми угрозами и предостережениями римского двора, продолжало вести роскошную и безнравственную жизнь, возбуждавшую общий ропот. Однако старик не сказал этого, а только осведомился у епископа, что тот намерен делать.

– Вот об этом-то я и пришел с вами посоветоваться, отец Бернар, – отвечал прелат с сокрушением. – Король разъярился, и эти преграды только усиливают его любовь к Агнессе. Он прогнал уже нескольких епископов за то, что они объявили у себя интердикт; конфисковал имения баронов, их поддерживавших. Такая же участь ожидает меня, если я ему не стану повиноваться. С другой стороны, если я ослушаюсь папского поведения, то подвергаюсь отлучению от церкви. Что вы бы стали бы делать на моем месте, отец Бернар?

– То, что предписывает долг. Но вы лучше меня знаете свой долг и что он вам предписывает, – отвечал отшельник не без желания помучить бедного епископа.

– Само собой разумеется, – протянул толстяк со вздохом. – Но я пришел к вам не ради одного этого дела. Вы знаете Жана д’Арвиля, настоятеля каноников монастыря Св. Берты? Это человек благочестивый и человеколюбивый, пользующейся в мире славой мудреца.

– Вам нет нужды прославлять его предо мною, – перебил пустынник прелата, ясно давая понять, что каноник не занимал высокого места в его уважении. – Что вы хотите сказать? Говорите скорее.

– А вот что, отец Бернар: знайте же, что граф д’Овернь прибыл в Париж со своею свитой и остановился в монастыре Св. Берты, в пользу которого покойный отец его делал большие жертвы. Молодой граф просил Жана д’Арвиля исповедовать его, в том опасении, что если интердикт будет объявлен и в моей епархии, ему долгое время придется ожидать отпущения грехов. Жан д’Арвиль выслушав его исповедь, пришел ко мне, говоря, что у него в руках тайна, которой он может спасти королевство.