Владимир Череванский - Жены русских царей

На следующее утро Иоанн Васильевич вышел из опочивальни в хорошем настроении и осыпал многими милостями царицыных приближённых, особенно маму.

— За твоё береженье царицы жалую тебя её казначеей, — объявил ей Иоанн Васильевич. — Требуй из казённого двора всё, что понадобится царице. Отказа не будет.

Казначеи числились саном на уровне верховых боярынь и, фактически, управляли всей царицыной половиной. Конечно, мама с радостью приняла эту монаршью милость.

— Блюди порядки во всей царицыной половине. Нераздельно властвуй над кормовой палатой и гляди, чтобы странники оставались довольны царским угощением.

Мама кланялась и кланялась.

— А что главное, так это белье и царицыно и моё храни под своим ключом, — указывал новобрачный. — Ты женщина старая и, разумеется, знаешь, что лиходеи портят людей, то приворотом, то отворотом через сорочки, так вот, пусть у тебя воруют, что хотят, только не белье. Теперь ступай к твоей Насте, она тоже побалует тебя каким ни на есть решением.

Ах, как маме хотелось сказать: «И зачем тебе, Государь, молодожёну ездить на охоту к Глинским. Они ведь знаются с лиходеями. Фараонова матка у них своя гостья». Но сказать это смелости у мамы не достало.

О предстоящей охоте в вотчине Глинских знал уже весь двор, кроме одной царицы. Ни у кого из придворных не доставало решимости сказать ей о готовившемся событии. Москва его не одобряла. Ведь Глинские литвины, и мало ли что могло случиться от их кудесничества, особенно если они сдружились с фараоновой маткой!

Самому Иоанну Васильевичу, похоже, было совестно объявить жене, что он всё ещё не вышел из-под влияния Глинских и что дал слово отправиться на охоту в Псковскую пятину.

Молодой царице и её двору предстоял поход на богомолье; таков уж был обычай, шедший от прадедов. Мама изготовила для похода всё необходимое и большую сумму денег для раздачи убогим.

Посещавшие молодую царицу в первое время её новой жизни розовые и радостные сновидения навевались обстановкой, окружавшей её. В грёзах она прохлаждалась среди душистых цветников, над ней раскрывались небеса и оттуда неслись песни херувимов. Песни умолкали, тогда исходили с вершин бесплотные существа с тихострунными арфами. Грёзы прерывались только, когда являлась в опочивальню мама с корзинкой свежей земляники или когда являлся духовник Сильвестр с благословлениями.

Да и что менее радостное могло привидеться молодой женщине, когда супруг так нежно обращался с ней. Он не пропускал ни одного вечера, чтобы не прийти в её опочивальню и не перекрестить её на сон грядущий. Долго перед тем он гладил её роскошные косы, мраморный лоб, нежно целовал её руки. Да, сам царь целовал руки недавней боярышни Анастасии Романовны. Понятно поэтому явление в сновидениях бесплотных существ с тихострунными арфами.

Каково же было изумление, а за ним испуг, когда, спустя неделю после венчания, дивный сон царицы был нарушен под утро охотничьими выкриками: «Гайда, гайда!» Слышались также высвисты псарей, хлопки арапников, визг овчарок, лаек и целой стаи собак разнообразных пород. Без сомнения, то был сбор на охоту!

Легко поднялась с постели и воскликнула: «Любый, где ты?» Но отклика из смежной опочивальни не последовало. Тогда молодая женщина, как была в распашонке, не обутая, прильнула к окну. Там уже выезжала за кремлёвскую ограду большая группа охотников с псарями и сворами собак. Во главе выступал бравый конь с молодым, пылким всадником, перепоясанным словно на смертный бой. Повторенное царицей: «Любый, по что покидаешь меня, остановись!» — не произвело на всадника никакого действия. Одного лошадиного топота было достаточно, чтобы заглушить не только слабый голос, но и звук иерихонской трубы.

Охота быстро вынеслась на простор. Разумеется, никому и в голову не приходила мысль, что за изумлением царицы последуют головокружение и обморок.

Мама нашла её уже лежащей на полу. Первой мыслью мамы было взбрызнуть свою Настю святой водой и послать за попом Сильвестром, как умнейшим во всём дворце душевным врачевателем. Могуче сложенный иерей перенёс своё духовное чадо как лёгкое пёрышко на постель и продолжал приводить её в чувство всё той же святой водой. Когда она окончательно пришла в себя, он с помощью мамы принялся объяснять, что и дальше молодому царю будут свойственны привычные потехи и что скорбеть о том, значит только отвращать его от своего сердца. Умный иерей благоразумно обошёл вопрос, почём новобрачный не объявил о своём намерении поохотиться и предупредить супругу о своём отъезде. В заключение Сильвестр посоветовал своей духовной дочери, когда супруг вернётся не показывать того, что она огорчена его необычным поступком. Мама же уговорила её нарумяниться и с весёлым видом преподнести ему стопу крепкой браги.

Охота на медведя была назначена в одном из поместий самого Глинского. По его приказу в боярском доме были собраны целые запасы фряжских напитков. Кроме того, из округи были пригнаны все голосистые девушки в нарядных по возможности платьях с голыми ногами, что было также в почёте. Несколько суток по сборе они разучивали: «Государю Иоанну Васильевичу слава!»

Усталые путники поразмяли члены на кроватных верёвочных переплётах, подкрепились фряжским и прежде чем подойти к берлоге, выразили желание послушать красных девиц. «О женитьбе князя Владимира, да за одно уже и о Потоке Михаиле Ивановиче».

Однако дорогие гости очень изумились, когда, выйдя на крыльцо, увидели вместо красных девиц толпы мужиков, растянувшихся плашмя на земле, — так обращались к царю с жалобами на врагов окаянных. Таким врагом оказался сам хозяин усадьбы Глинский, тот, что выглядывал теперь из-за царской спины.

— Государь милостивый, казни нас всех поголовно, а только освободи нас от своего наместника. Душам нашим жизни не даёт, — послышалось от лежащего люда. — И скотину, и девку красную — всё загребают его лодыри-управляющие. Жаловались мы, а только горбам нашим грамоты прописаны! Грабительски грабят! Ирод и тот был милостивее! Ложку изо рта вынут и говорят, что она идёт во твою казну.

В круг просителей вошёл было окольничий Семиткин и принялся потихоньку грозить: «Вот ужо расправлюсь, угощу вас горячей баней, до новых веников». Но, видно, народу и в самом деле было худо жить на свете, по крайней мере Семиткин услышал в нескольких местах сказанное ему вполголоса: «Дьяк, ты бы уходил в свою Москву, а то у нас ножи отточены!» Семиткину не доводилось слышать подобную отповедь, поэтому он предпочёл отойти в сторону.

Охота была отложена. Просителям сказали, что их созовут для разбора претензий, и горе тому, кто оклеветал наместника, того казнят непременно. Семиткину было сказано, чтобы он послал в Москву гонца за отрядом стрельцов и, за своими помощниками, не раз обагрившими кровью свои руки, усмиряя бунтовщиков. Глинский добавил потихоньку от царя, чтобы не забыли прихватить из Москвы плаху с топором и пару трочаток со свинцовыми гирями.