Владимир Череванский - Жены русских царей

Оставив Николку договаривать свою обличительную речь перед сгрудившимися псковитянками, царь велел направить его поезд в Москву и гнать коней во весь дух. Конные стрельцы едва успевали за его возком, колокольцы и бубенчики вызванивали и тарахтели во всю мочь, так что Москва услышала царский поезд прежде, чем показалась пыль по дороге. Впрочем, и на колокольнях не прозевали царский поезд.

Всё население царицыной половины было глубоко убеждено, что царь не замедлит появиться во дворце, где Анастасия Романовна так нуждалась в его ласковом слове. Со времени его отъезда она не знала ни минуты покоя и довольно наплакалась, припадая к плечам мамы. Однажды она даже выговорила чуть слышно: «Ничьей нет вины в моей горькой доле. Сама позарилась на величие царицы, вот теперь и лей горючие слёзы!» Вместо утешения мама могла только ответить: «Пойди, умойся святой водицей!»

Возле Кремля царский поезд раздвоился. Половина его со слугами направилась к дворцу, а другая половина, головная, повернула к Благовещению, куда поторопился и митрополит в сопровождении хора певчих. Молебен служили на ходу и только у самого колокола возгласили царю многие лета.

Осматривая погрузившийся в землю колокол, Иоанн Васильевич спросил у митрополита: — Что знаменует это загадочное падение? Нет ли какого коварства? Не сотворено ли это лихими людьми? Ведь он висел на железных перекладинах!

— Для Господнего гнева нет препонов, — отвечал митрополит, уставив смиренно очи в свою бороду. — Да как же Господу и не прогневаться, когда Его первое, можно сказать, во всём мире чадо идёт неправым путём.

— Обо мне говоришь? В чём же мой неправый путь?

— Про охоту вспомнил, а хождения к святыням будто не положено.

Иоанн Васильевич обвёл митрополита холодным взглядом и, не приняв благословения, велел везти себя к пещере Васи Блаженного.

Пещера, в которой ютился Вася, тоже юродивый во Христе и прослывший Блаженным, не раз видела такого превысокого гостя, как Иоанн Васильевич. Крестьянский сын, уроженец села Ельхова, проведший юность в сапожной мастерской, Вася обратился, благодаря женскому полу, в духовидца чуть ли не всей Московской земли. С молодых ногтей он слыл уже провидцем, и многие его предсказания сбывались.

Слава прозорливого Васи подкупила самого царя, который в критических случаях выспрашивал у него по секрету совета у «яко провидца сердец и мыслей человеческих». Ясновидец считал себя поэтому вправе беседовать с царём как равным себе и даже дерзить.

Встретив царя у входа в своё логово, Вася прикрыл глаза рукой, как бы от нестерпимого солнечного света, и потянул свою юродивую бредню: «Сицы, лацы, кулалацы...»

— Брысь! — оборвал его высокий гость, — бредни твои прибереги для купчих, у меня же есть серьёзное дело, но взойдём в твою ямину...

— Да вот я не разберу, кто пришёл: не то царь всея Руси Иоанн Васильевич, не то ордынец, доставивший из Орды басму ханской руки...

— Брысь, говорю тебе!

Стукнув посохом оземь, царь вошёл в пещеру юродивого и поневоле, чтобы не задохнуться, заговорил скороговоркой:

— Хочу знать, что говорят в народе о падении колокола с Благовещения. Буду слушать только одну правду.

— А Семиткину меня не передашь?

— Нет, да и самому Семиткину вскоре расчёт и крышка. Поборами начал промышлять; кому полагаются батоги, угощает скромненько розгачами. Есть у меня на примете... ну да это моё дело. Говори же, что знаменует падение колокола?

— А упал он по наущению твоих ворогов.

— Как он мог пасть по наущению? Разве колокол бывает смышлёный?

— А ты бы взглянул на его ушки, ведь подпилены.

Холопы Глинских трое суток старались возле него. На помощь им явились по ночам холопы Шуйского. Все-то они старались напустить на тебя страх, печаль и ужас. У них теперь заговор — извести и царицу твою, как только она зачнёт младенца. Всему твоему корню от них одна смерть... Но от их злодейств нетрудно и избавиться. Скажу тебе, царь, великую тайну: ко мне по ночам прилетают ангелы с небеси... в образе каменщиков...

Недоверчиво и сурово взглянул царь на провидца, но тот не смутился и продолжал:

— И не простые каменщики, а те, что строили на небеси все три престола. Старший сказывал мне, чтобы на сем месте, на моём гноевище ты построил благолепный храм. На колокольне его чтобы был подвешен павший у Благовещения колокол. По его звону будет корчиться как в аду вся боярщина с Глинскими, Шуйскими и всеми твоими лиходеями.

Задумчиво слушал Иоанн Васильевич на этот раз юродивого. Обыкновенно Москва не могла добиться от Васи ни одного путного слова. За целую сотню калачей богобоязненная москвичка только и слышала — лацы, да кулалацы! Мысль царя остановилась теперь на небесных каменщиках: «Не медли, царь, чтобы они не взошли в силу, — размышлял про себя Иоанн Васильевич, — да, кстати, распознай сам: почему они, выселив из Москвы всех фараонов, оставили в бору фараонову матку. От неё и идёт всякий ядовитый дух. Займись сооружением благолепного храма».

Все несколько дней отсутствия супруга Анастасия Романовна не переставала тужить; её чуткая чистая душа чувствовала, что её личное счастье держится на волоске. Достаточно было такого пустяка, чтобы глупая баба с пустыми вёдрами перешла дорогу её царственному супругу, как молнии его гнева падали и в близкого и дальнего, и правого и виновного. Такая вспышка не обошлась бы без укоров царицы, а что было бы дальше?

Маме не нужно было объяснять затаённую грусть её любимицы. Она яснее всякого ясновидца видела, какой камень лежит на её сердце. Скрытно от всего терема она отправилась раненько в храм, славившийся в Москве как покров и прибежище всех благочестивых жён, искавших плодородия. Здесь её свечи выделялись истинно царской величиной.

В домашней жизни мама повела свою линию и настояла-таки, чтобы милое личико Анастасии Романовны не погнушалось косметики.

Мама первая высмотрела, как выставленные дозорные вершники прискакали с известием, что ко дворцу направляется царский возок. Анастасия Романовна волновалась с раннего утра, что её «любый» заявился прежде всего к логовищу юродивого, точно у него и не было царского покоя и царицы. Теперь благодаря услугам мамы она стала сказочно красивой. На встречу она понесла супругу резное блюдо с большой стопой фряжского вина. На блюде же красовались охотничьи перчатки и воздухи, для дворцовой церкви, на которых представлялись словно живые херувимы из золотой бити и шемаханского шёлка.

По сравнению со всем, что видел в последнее время Иоанн Васильевич на дорогах, площадях и в берлогах юродивых, молодая жена показалась ему небесной посланницей. Он ещё не очерствел сердцем и был так тронут, что чуть-чуть не поцеловал руку Анастасии Романовны. Однако его остановила мысль: может ли царь всея Руси целовать въявь, при народе, женскую руку? Не слабость ли такой неслыханный поступок? Правда, с ним уже случался такой грех...