Владимир Череванский - Жены русских царей

Татарская царевна была очень понятлива.

Условленного знака недолго пришлось ожидать. Тихонько открыв дверь, Алла-Гуль вошла смущённой, растерявшейся, точно забыла, зачем напросилась войти. Видно было, что сердце её очень неспокойно.

— Видишь, царица, ничего не подумай на мой счёт, я твоя собака до гроба и скажу, что произошло. Твой Адам — муж, — перевела она для ясности, — велел мне выйти в полночь, когда луна взойдёт, в тот дальний конец сада, где твоя хороминка, — «Для чего?» — спросила я, — «Не бойся, ничего злого я не сделаю тебе, а на луну люблю смотреть вдвоём». «У тебя, царь, есть ханым — супруга; пригласи её смотреть луну». — «Она луну не любит». Так вот, как повелишь?

Анастасия Романовна пытливо всмотрелась в свою собаку, так ли она наивна, как кажется? Не хитрит ли татарочка? Нет, не хитрит. Её смуглое личико розовело под внимательным взглядом, но ни одна жилка не обличала лжи или хитрости. Всё было так, как у неиспорченного младенца.

— Ах, Алла-Гуль, зачем ты такая красивая?! — произнесла Анастасия Романовна, оставшаяся довольной искренностью татарки. — От твоей красоты пойдут все мои бедствия!

— Если так, ханым, думаешь, то я всё лицо себе исцарапаю, калекой сделаюсь.

— Не надо, не надо, Алла-Гуль! — воскликнула Анастасия Романовна, отводя руки Алла-Гуль, которая на самом деле намеревалась исцарапать себе лицо. Все мы в его власти. Только потом... скажешь мне, как вы смотрели на луну.

— А я могу защищаться, если у Адама руки будут чересчур длинные?

— Можешь, защищайся. Теперь пойди, отыщи маму и скажи, что я прошу её к себе. Да поможет тебе твой Бог остаться тем, что ты есть.

Мама нашла царицу сосредоточенной и молчаливой. Казалось, она переживала трагическую минуту своей жизни.

— Передай, мама, моё приказание придворным служкам, чтобы они немедленно срыли до основания мою малую хороминку. Возражений не принимаю. Я всё обсудила, и это не каприз, а обдуманное решение.

— Уничтожить твой любимый уголок? Не ослышалась ли я, старая развалина?

— Нет, мама, не ослышалась. Хочу, чтобы к вечеру там не осталось ни одного кирпичика, ни одного брёвнышка. Считай ты и пусть считают работники эти мои слова повелением царицы. Такова моя воля, иди и через каждый час мне сказывай, что сделано. Царю ни слова. Я перед ним в ответе, я одна... Да иди же, мама, иди!

К вечеру мама уже докладывала царице, что от её хороминки не осталось и следа. Всё сброшено с обрыва в реку. На её месте посажены цветы душистые-предушистые!

Поздно ночью, намного позже урочного часа, у дверей маминой келейки раздались три негромкие удара, что означало приход самого царя. Мама быстро привела себя в порядок, зажгла у лампадки свечки, накинула на плечи душегрею, поправила косичку и в ночных обутках открыла двери; за ней действительно стоял чем-то взволнованный царь.

— Возвратился с охоты, да не хочется пугать Настю. Вижу в окошко, что она у Митинькиной колыбельки, вот уж это лишнее. Народу под её рукой видимо-невидимо, для чего же себя так утруждать.

— Это материнская любовь. Она не допускает и меня, свою маму, к детской колыбельке. Сама и песенки сочиняет.

— Принеси мне ковш браги, да скажи, что я приду, только руки приведу в порядок. В темноте поранил, раздвигая колючие розы, нужно обмыть...

Мама быстро обернулась и принесла ковш браги. Руки Иоанна Васильевича были глубоко исцарапаны, до крови.

Подав рукомойник и поливая водой царапины, из которых продолжали сочиться капельки крови, мама предложила перевязать их, чтобы не попала в них какая-нибудь зараза. Иоанн Васильевич охотно согласился. Перевязывая царапины, мама едва удержалась, чтобы не сказать: да это зверюшкины коготки! Однако удержалась, шиповник, так шиповник! Да разве из людского рода осмелится кто исцарапать царскую руку? Осушив ковш браги, с завязанными мамой руками, он направился в хоромы царицы. Здесь Анастасия Романовна уже управилась, принарядилась и засела скромненько за «Домострой».

Поцелуи супруга она нашла искренними и горячими. Разумеется, она удивилась бинтам на руках мужа.

— Всему шиповник причиной. Насадили его без толку вдоль дорожек и вот в темноте... но это пустяки, а вот объясни мне, пожалуйста, почему ты распорядилась снести свою любимую хороминку? Мне вздумалось посидеть в ней, полюбоваться на луну, а её и след простыл. Цветами полянка убрана, ни одной скамьи, а как там приятно было!

— Прости, мой любый, мне бы следовало испросить твоего позволения, да уж очень сердцем разгорелась...

— Разрешения моего не нужно, это была твоя хороминка, твоё создание. Но почто у тебя сердце разгорелось?

— Вижу я как будто сквозь сон, что ты сидишь один в хороминке и допрашиваешь луну, всё ли у тебя в царстве в порядке? Не бунтуют ли у тебя татары? А на луне бродят туча за тучей и если вглядеться хорошенько, то не тучи бродили, а сами татары. Всюду тишина, а только на тропке, что возле хоромины, из-за кустов бузины выглянула невеликая, но сильная зверушка. Увидев тебя, она раздулась, ощетинилась, казалось, так и прыгнет к твоему горлу. Я обомлела, сотворила молитву, зверушка засмеялась и ушла в себя, а потом, как пар, потянулась к луне. С того часу у меня сердце сделалось неспокойным. Утром мне было наитие: уничтожь свою хороминку, срой до основания, а то зверушка и в самом деле подберётся к твоему любому. Недолго я думала, наитие как бы выступало в белом образе и выступало из моленной, да вот и сейчас как будто за твоей головой и кивает мне... Кивает, будто благодарит, что я тайное веление исполнила в точности...

— Ну, это поп Сильвестр на тебя так действует своим поповским жаром, а, впрочем, чего не бывает?

Верить или не верить? Вопрос этот мелькал в зрачках Иоанна Васильевича, а так как он никому и ни в чём не верил, то не поверил и этот раз, но решил до поры вида не подавать.

— Мне очень понравилась твоя вольная волюшка: захотела, и от целой хоромины не осталось и следа. Вот решительность, истинно достойная положения, а то кисло-сладкая пресня кому не надоест?

— А признайся, я тебе очень надоела? Кстати, скажи, как идут постройки в Александровской слободе? Помни только одну мою просьбу: отсылай меня с мамой разом; её в настоятельницы, а меня в послушницы. Есть ещё одна просьба, да боюсь высказать.

— Ты-то боишься? Ты ничего не боишься, да по правде сказать, и бояться нечего.

— А вот то, что я кисло-сладкая пресня?

— Напрасно сказал. Твоя головка — мастерица плести кружева. Дай тебе канву, а твоя головка разрисует.

С каждым глотком хмельного напитка и с каждым взглядом на чарующую головку жены Иоанн Васильевич становился нежнее, чувственнее, и только державное положение препятствовало ему броситься в её объятья.